Министерство образования и науки

Российской Федерации

 

Фонд сохранения исторического наследия

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Афонасенко И.М., Бахурин Ю.А.

 

 

 

 

 

ПОРТ-АРТУР НА ВИСЛЕ

 

 

 

Крепость Новогеоргиевск

в годы Первой мировой войны

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Москва

2009

 

 

 

 


ББК 63.3(2)52
       А 94

 

 

 

Научный редактор:

 

Ватник Н.С., кандидат исторических наук

 

Рецензент:

 

Киселев О.А., кандидат исторических наук

 

 

 

 

  Афонасенко И.М., Бахурин Ю.А.

 

       Порт-Артур на Висле. Крепость Новогеоргиевск в годы

 Первой мировой войны / И.М. Афонасенко, Ю.А. Бахурин. –  

 Москва, 2009. – 162 с., ил., карты.

 

 

 

Монография представляет собой историческое исследование одного из актуальных аспектов истории Первой мировой войны. Предметом данной научной работы является освещение основных моментов истории русской крепости Новогеоргиевск с момента возведения цитадели до ее трагического падения в августе 1915 года. Основное внимание при этом уделено ключевым событиям первого общемирового конфликта XX века.

Книга представляет интерес для широкого круга читателей интересующихся отечественной историей.

 

 

                                                                                             ББК 63.3(2)52

                                                                                           A 94

 

 

 

 

 

                                                                 © Афонасенко И.М., Бахурин Ю.А., 2009.

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

 

 

ВВЕДЕНИЕ ………………………………………………………………………………….… 5

 

 

Глава I.

 

ИСТОРИЯ КРЕПОСТИ НОВОГЕОРГИЕВСК ДО 1914 г. …………………... 11

 

 

Глава II.

 

НОВОГЕОРГИЕВСК С АВГУСТА 1914 ПО АВГУСТ 1915 гг. …………….. 33

 

 

Глава III.

 

ОСАДА И ПАДЕНИЕ НОВОГЕОРГИЕВСКА …………………………………… 65

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ …………………………………………………………………………….. 94

 

 

ПРИЛОЖЕНИЯ …………………………………………………………………………….. 97

 

Вторжение германских войск в Бельгию в августе 1914 г. …………………... 98

 

Шпиономания как фактор деморализации

войск гарнизона крепости Новогеоргиевск

в кампаниях 1914-1915 гг. ……………………………………………………………… 115

 

Факторы падения крепости Новогеоргиевск

в августе 1915 г. в свете новых данных ……………………………………………. 118

 

Первый, последний приказ ……………………………………………………………. 123

 

 

КАРТЫ И ИЛЛЮСТРАЦИИ ………………………………………………………… 131

 

 

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК ……………………………………………... 142

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ВВЕДЕНИЕ

 

Первая мировая война 1914-1918 гг. завершила эпоху в истории мирового военного искусства, символизировав собой начало новой – эры беспрецедентных по масштабам привлекаемых средств и потерь боевых операций. В череде битв, развернувшихся на Восточном (Русском) фронте одной из самых тяжких неудач русского оружия за всю его историю может быть признано падение Новогеоргиевска. Молниеносная сдача первоклассной крепости, полностью оснащенной артиллерией, боеприпасами и фуражом, целиком с гарнизоном вдвое меньшей группировке противника была и остается беспрецедентной в русской военной истории.

На сегодняшний день одной из востребованных оценок этого трагического события остается отношение к падению Новогеоргиевска, как к позору русского оружия. В частности, «самой крупной, неожиданной и позорной потерей» оно было наречено профессором А.И. Уткиным[1], а совсем недавно одним из эстонских специалистов было сделано, по меньшей мере, странное сообщение о сдаче Новогеоргиевска без обороны[2], уже появлявшееся ранее в западной литературе.[3] Публицист А.А. Смирнов в своей, написанной с претензией на научность, книге нарек Новогеоргиевскую крепость «памятником позора русской императорской армии», прочь из которого «два десятка генералов, две тысячи русских офицеров и 80 тысяч русских солдат с бараньей покорность были рады плестись в колоннах военнопленных».[4] Впрочем, его писания уже получили заслуженную отповедь научного сообщества[5]; еще большее недоумение вызывают следующие замечания православного публициста П.В. Мультатули: «русскими командовал совершенно ничтожный генерал Бобырь… Гарнизон Новогеоргиевска составлял 86000 человек, а в плен сдалось 83000, и это притом, что в боях погибло всего 3000 человек».[6] Здесь и взятые неизвестно откуда, неверные цифровые данные, и нескрываемая ангажированность автора. В прессе попадаются и откровенные фальсификации, наподобие сообщения о блокаде Новогеоргиевска еще в 1914 году[7], апофеозом же стало напечатанное в подготовленном социологическим факультетом МГУ им. М.В. Ломоносова сборнике трудов крупного военного историка Русского Зарубежья Н.Н. Головина сообщение о взятии данной крепости «в ходе Гумбиннен-Гольданского сражения 1914 г.».[8] (?) К сожалению, и в наиболее успешно изучающей данную проблематику польской историографии встречаются, по меньшей мере, странные утверждения, наподобие того, что с падением Новогеоргиевска Польша обрела независимость.[9]

Если не обращать внимания на возможную необъективность позиции тех или иных ученых, единодушие исследователей объясняется, как ни странно, малой изученностью вопроса. Теме падения Новогеоргиевска в отечественной историографии специальных исследований практически не посвящалось. Она затрагивалась практически во всех фундаментальных исследованиях, посвященных Первой мировой войне, однако дело не шло далее повторения сказанного учеными до того. Марксистский подход ограничивался перечислением негативных факторов, приведших в итоге к столь бесславному краху крепости, как-то: бездарность командования, трусость и смятение нижних чинов и т.д. Причинно-следственная связь между обстановкой на Северо-Западном фронте и конкретно в Новогеоргиевске, его истинная роль в боевых операциях как в 1914, так и в 1915 году – незадолго до падения – крайне скупо характеризовалась историками войн в оперативно-стратегических очерках, посвящаемых ими крупным сражениям. Операция, определенная генералом Людендорфом, как самостоятельная в тылу наступающих армий[10], и вдобавок имевшая отрицательный итог для русских войск, внимания исследователей не привлекала – признавая вопрос о влиянии на боевые действия на русском фронте 1915 г. войск, в том числе и крепости Новогеоргиевск интересным[11], они обходили его вниманием. Вследствие этого наиболее подробным описанием осады и падения Новогеоргиевска на сегодняшний день является вышедший из-под пера профессионального историка С.В. Карпущенко беллетристический роман «Капитан полевой артиллерии»[12], написанный на основе воспоминаний участника обороны крепости капитана 2-го дивизиона 63-й артиллерийской бригады К.П. Лисынова.

Однако ныне в отечественной науке наблюдается тенденция нового пробуждения интереса историков к событиям Первой мировой войны, почти сошедшего на нет после Великой Отечественной войны, причем на смену диктуемой марксистскими постулатами изобличительной заданности приходит академический, исследовательский метод.[13] Назрела необходимость по-новому обозреть историю одного из величайших мировых кризисов ХХ века, участие в нем России и в числе событий и военных операций на Восточном фронте Первой мировой войны изучение обстоятельств падения Новогеоргиевска и его причин имеет первостепенное значение, ввиду слабой освещенности вопроса. По этой теме в России до сих пор не написано ни одного специального исследования, практически все вышедшие после 1991 года книги содержат идентичный собранному ранее фактический материал, повторяемый и компилируемый отнюдь не всегда безупречно.

Таким образом, задачей данного научного исследования является освещение основных моментов истории Новогеоргиевска с момента возведения крепости до ее падения в 1915 г. Основное внимание при этом будет уделено событиям Первой мировой войны.

Прежде чем приступать к исследованию, необходимо осветить его источниковую базу и использованную научную литературу.

В работе использован широкий спектр источников, как опубликованных, так и отложившихся в архивах. Главным образом, это мемуарная литература, преимущественно незнакомая советским исследователям – например, документированные воспоминания дочери главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта генерала М.В. Алексеева[14] позволили прояснить нюансы принятия решения относительно отказа в эвакуации крепости в 1915 г. Серьезным подспорьем в работе стали воспоминания фронтовых офицеров и русского генералитета, непосредственно участвовавших в боевых действиях на Восточном фронте Первой мировой войны и бывших очевидцами исследуемых событий – это мемуары М.Д. Бонч-Бруевича, А.А. Брусилова, А.Д. Бубнова, М.Н. Герасимова, А. Зайцова, Я.М. Ларионова, Ю.В. Макарова, Ф.Ф. Палицына, К. Попова[15] и др.

Активно использовались и документальные публикации – издававшиеся накануне Великой Отечественной войны сборники документов по военным операциям в годы империалистической войны, материалы по развитию русского воздухоплавания, журналы боевых действий гвардейских пехотных дивизий русской армии, квартировавших в Новогеоргиевске в 1914 г.[16], и др.

Так же в работе были задействованы материалы американской периодической печати, освещающие ход боевых действий на Восточном фронте Первой мировой войны. Ценность содержащихся в них сведений, несмотря на частое непонимание западными журналистами реалий российской действительности в военную пору[17], состоит в известной степени объективности в изложении информации, так как к 1915 году США еще не участвовали в войне.

К работе были так же привлечены материалы, отложившиеся в  8 фондах Российского государственного военно-исторического архива, в первую очередь – в фонде № 13139 Новогеоргиевской крепости. Нюансы несения гарнизонной службы штатами Новогеоргиевска помогло прояснить использование материалов личного архива Е.А. Маслова, содержащего переписку нижнего чина военного телеграфа Новогеоргиевска В.Н. Маслова, прибывшего на службу в крепость в 1896 году.

В исследовании был задействован и целый перечень военно-исторических работ отечественных историков – как творивших в СССР (особый интерес представляют выпускавшиеся Наркоматом Обороны в 30-х гг. ХХ века оперативно-стратегические очерки, содержащие богатый фактический материал по теме исследования[18]), так и за его пределами (к примеру, книги крупнейших военных историков Русского Зарубежья С. Андоленко, Н.Н. Головина, В.В. Звегинцова и А.А. Керсновского[19]).

Активно использовались исследования зарубежных авторов. Книги английских историков – П. Гэтрелла, М. Гилберта, Дж. Кигана, Н. Корниша, А. Маршалла, Н. Стоуна, Д. Тарнока, В. Фуллера[20] – традиционно насыщены ценным источниковым материалом, однако их авторами в качестве первостепенного подается экономический аспект военной проблематики. Так же использовались работы представителей историографической школы Военной Академии США в г. Вест-Пойнт (штат Нью-Йорк) – Б. Меннинга и В. Гриффитса.[21] Применительно непосредственно к Новогеоргиевску в исследовательской работе особенно преуспели польские ученые.[22]

Особое внимание в работе уделялось первым изданиям, как источников, так и исследований, по преимуществу использовались именно они, что в известной степени исключало вероятность возникновения в исследовании ошибок, обусловленных неизбежной трансформацией текста при переводе, редактуре или производимых компиляциях. В концепции «археологии знания» французского философа Мишеля Фуко эта тенденция определяется как рассеивание элементов дискурса, или «словесных следов». Данная концепция и стала методологической основой исследования.

Авторы считают необходимым за содействие в работе искренне поблагодарить В.Л. Юшко (г. Москва), к.и.н. Н.А. Копылова (г. Москва), сотрудника РГВИА О. Чистякова (г. Москва), М. Дольникова (г. Ногинск), И.В. Купцова (г. Челябинск), С. Бирюка (г. Псков), М. Дубровина (г. Иркутск), к.и.н. А.Г. Папакина (г. Киев, Украина), А. Левченко (г. Чугуев, Украина), В.А. Орлова (г. Каунас, Литва), Б. Татарова (г. Прага, Чехия) и всех участников Интернет-форумов «Великая война 1914-1917» [http://www.1914.borda.ru/], «Российская императорская армия» [http://polk.borda.ru/], «Авиация Первой мировой войны» [http://aviaww1.forum24.ru/]. Выразить горячую признательность Е.А. Маслову (г. Сергиев Посад), А.Г. Григорову (г. Москва) за предоставленную возможность ознакомиться с материалами их личных архивов; А. Глотову (г. Челябинск), А. Плахову (г. Славянск, Украина), С. Кушке (г. Варшава, Польша) – за предоставленные фотоматериалы. Особая признательность – кафедре истории Коломенского государственного педагогического института за всемерное содействие и поддержку.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава I.

 

ИСТОРИЯ КРЕПОСТИ НОВОГЕОРГИЕВСК ДО 1914 г.

 

История крепости в XIX веке достаточно подробно изложена в переизданной недавно книге В.В. Яковлева «История крепостей».[23] Отметим только, что крепость Новогеоргиевск была окончательно отстроена к 1841 году на месте Модлина, в слиянии Вислы и Буга, и тогда же признана одной из сильнейших цитаделей Европы.

Возведению крупных оборонительных укреплений благоприятствовало удачное стратегическое положение города, отмеченное еще Наполеоном. В 1805 г. он направил в Польшу военного инженера генерала Шасслю-де-Лоба, которым был составлен проект модлинских укреплений. По плану они должны были состоять из 4-х бастионных фронтов с 3-мя вынесенными за гласис на расстояние примерно в 800-1000 метров равелинами, с устроенными в их горжевой части казематированными редюитами, на правом берегу Вислы, тет-де-пона, или предмостного укрепления[24] на левом берегу, а так же в водоразделе между Вислой и впадающей в нее рекой Нарев. Работами по возведению первоначальных укреплений руководили фортификаторы И. Прадзинский и Я. Маллецкий.

После поражения в России Наполеон стремился задержать продвижение русских войск к границам Франции на крупных водных преградах – Немане, Висле, Одере, Эльбе, а так же посредством мощных крепостей, в том числе и Модлина.[25] Интуиция великого полководца оправдала себя – в 1813 г. Модлин оборонялся от русских войск до 25 декабря, много дольше прочих польских форпостов.[26] Защитники крепости серьезно уступали русским войскам по численности – если в начале февраля гарнизон насчитывал 1000 саксонских, 1000 французских и около 6000 польских солдат и офицеров[27], то всего лишь 5230 солдат и 261 офицер продолжали удерживать Модлин к лету.[28] Осадой руководил генерал-майор И.Ф. Паскевич; большое подспорье ее ведению оказывали мобильные казачьи отряды, одному из которых 7 февраля удалось на подступах к крепости под артиллерийским обстрелом захватить в плен 30 польских солдат. Следует сказать, что поляки не остались в долгу перед казаками и в ходе одной из успешных вылазок отбили у них табун в 500 голов. В целом же осада носила позиционный характер, обычным делом в ходе нее были активные перестрелки.[29]

Позже русские офицеры – участники осады – равно как и их противники сходились во мнении о высоком качестве укреплений Модлина.[30] Работы на его крепостных верках, находившихся с XVIII в. в зачаточном состоянии, начались в 1831 году. Поводом этому стало восстание в Царстве Польском 1830-1831 годов. Тогда еще сравнительно слабый в оборонительном плане Модлин был занят мятежниками без боя.[31] Город было слабо защищен в артиллерийском отношении – его укрепления были оснащены всего 60 орудиями, тогда как в Замостье в то же время в арсеналах бездействовало до 280 пушек. Несколько месяцев понадобилось окружному командованию на принятие решения о целесообразности размещения их в Модлине и Варшаве, однако оно так и не было выполнено[32], поскольку крепость подчинили себе мятежники. Это дало им серьезное тактическое преимущество над русскими войсками. Продвижение к Висле при контролируемых восставшими под командованием генерала Я. Скшинецкого Модлине и Сероцке было сопряжено для сил Паскевича с вероятными потерями в половину личного состава (по предположению, сделанному тогда же одним из западных военных историков[33]). Так же в городе восставшими были захвачены солидные запасы пороха.

В сентябре 1831 г. Модлин стал рассматриваться польским командованием как наиважнейший оборонительный пункт и база для группировки сил, как видно из рапортов командиров повстанческих соединений генералу Малаховскому.[34] После сдачи крепости гвардейскому корпусу русских войск его командующему великому князю Михаилу Павловичу императором Николаем I была пожалована шпага с бриллиантами и препровожден один из ключей от врат Модлина.[35]

25 февраля 1834 г. крепость была переименована в крепость Св. Георгия, а 14 марта того же года – в Новогеоргиевск. Так же в литературе имеются сведения о переименовании крепости как осенью 1833 г., в ходе поездки Николая I в Пруссию и Польшу[36], так и двумя годами ранее.[37] К 1855 году, согласно авторитетному мнению военного инженера Тотлебена, в империи не было ни одной вполне отстроенной и соответствующей своему назначению крепости, за исключением Новогеоргиевска, а несколько ранее Фридрих Энгельс неоднократно отмечал приоритетное положение Новогеоргиевска на западных рубежах Российской империи[38], отнюдь не будучи одиноким в своем мнении.[39] Разумеется, столь высокое качественное состояние укреплений влекло колоссальные казенные затраты – известен показательный случай, когда на вопрос прусского принца Вильгельма о стоимости строительства Новогеоргиевска император Николай I ответил, что она известна лишь богу и начальнику инженеров Варшавского округа И.И. Дену, однако оба они хранят молчание.[40] К тому же с началом Крымской войны на приведение в оборонительное положение крепостей западного порубежья, и в том числе Новогеоргиевска, было отпущено 40 тысяч рублей серебром.[41]

Следует сказать, что Николай I прилагал немало стараний для стимулирования роста значимости крепости, небезосновательно считая это одним из факторов престижа России, как развитой в военном отношении державы. Например, его настоянием в Новогеоргиевске был размещен западный окружной арсенал, в 1859 г. перенесенный по указанию генерал-адъютанта М.Д. Горчакова сначала в Варшаву, а затем в Брест-Литовск.[42] Комендантом крепости в этот период был генерал-лейтенант Э.В. Бриммер[43], видный военный деятель и действительно рачительный хозяйственник.

К началу эпохи «Великих реформ» ситуация с обороной западных рубежей России кардинальным образом не изменилась. В 1873 г. в России было учреждено Особое совещание по стратегическому положению страны[44], которое на основе плана, разработанного Тотлебеном, постановило провести комплекс военно-строительных работ по развитию порубежных крепостей Европейской России, без того превосходивших по количеству казематированных помещений любую из европейских цитаделей.[45] Эти работы не миновали и благоустроенный с военно-инженерной точки зрения Новогеоргиевск, внешнюю линию обороны которого составляли 6 хорошо укрепленных фортов. За десятилетие до их начала цитадели выпало сыграть важную тактическую роль в усмирении восстания в Польше 1863 г. Следует сказать, что лидер восстания – офицер российского Генерального штаба Ярослав Домбровский – планировал нападение на Новогеоргиевск одной из главных задач[46], однако командование крепости предусмотрительно вывело из состава крепостного гарнизона всех неблагонадежных офицеров и солдат. Повстанцы, таким образом, не могли рассчитывать на поддержку изнутри, план Домбровского не был реализован. По завершению же этого периода работ, ведение коих инспектировал лично император Александр III, приезжавший в Новогеоргиевск в августе 1884 г.[47], тот был признан французским исследователем передовой крепостью в Европе[48] и практически неизменно сохранял этот статус до самого падения. Следует отметить, что в данном случае за расходованием средств при ведении работ уже осуществлялся фактический контроль со стороны Временной распорядительной комиссии по возведению оборонительных сооружений под председательством военного министра.[49] Тогда же крепостные укрепления Новогеоргиевска были оснащены электрическими прожекторами системы Соттера для осуществления боевого освещения прилежащих территорий – первая их партия была получена из Франции в сентябре 1874 г.[50]

Конечно, его форты на внешней крепостной позиции (№ I-VIII), построенные в 70-80-х годах, к началу ХХ века уже в известной степени устарели, но одновременно с возведением бельгийских цитаделей Льежа и Намюра бетонировались, а в 90-х годах были дополнены несколькими новыми бетонными казематами со сводами толщиной от 1,5 до 2,4 м. Проект, составленный за два года до войны предполагал возведение новых укреплений внутри старого ряда фортов и связка их в фортовые группы, на это строительство была назначена сумма в 121 миллион рублей, из которых за 3 года (1912-1914 гг.) отпущено было лишь 34 миллиона (28%).[51] Можно посетовать на недостаточность дотаций военного министерства, но необходимо учитывать тот факт, что в 1913 г. величина всей расходной части бюджета по военному ведомству составляла 581 млн. рублей[52] – цифра, заставляющая задуматься о возможности высвобождения запланированных к затратам на модернизацию Новогеоргиевска средств. В результате к 1914 году работы по реализации этого замысла не были закончены; тем не менее, по выражению профессора А.А. Свечина, обороноспособность крепости «поднялась, вероятно, не меньше, как на 500%, по сравнению с условиями 1907-1909 гг.».[53] Как писал советский специалист-фортификатор В.В. Яковлев, новая позиция уже могла оказывать довольно упорное сопротивление натиску германцев, и в том числе – снарядам их 420-миллиметровых гаубиц.[54] Весьма авторитетным следует признать мнение профессора К.И. Величко, непосредственно занимавшегося укреплениями Новогеоргиевска и писавшего, что казематированные помещения еще к 1912-1913 гг. способны были выдержать бомбардирование из 32-, 38- и 42-сантиметровых орудий[55]; эту точку зрения поддерживал и французский маршал А. Петен.[56]

В связи с этим явным преувеличением выглядят рассуждения А.А. Брусилова в книге «Мои воспоминания» относительно качества оборонительных укреплений крепости Новогеоргиевск: «…ее железобетонные сооружения были такой толщины, что могли противостоять снарядам лишь 6-дюймовых орудий».[57] Подобное мнение, высказанное Брусиловым, тем более странно ввиду того, что в ноябре 1914 года, по предложению генерал-квартирмейстера Ставки Ю.Н. Данилова, артиллерийские средства крепостей по линии Северо-Западного фронта (в том числе и Новогеоргиевска), а именно восьмидюймовые пушки, подготавливались к заимствованию для осады Кракова[58], наступление на который вела 3-я армия генерала Радко-Дмитриева, с сентября того же года подчиненная А.А. Брусилову. Все же вряд ли последний равно оценивал обороноспособность Новогеоргиевска и Кракова, посему его высказывание следует признать не вполне корректным. Из явных же недостатков организации крепостных укреплений Новогеоргиевска следует назвать слабую подготовку междуфортовых промежутков – это упущение было общим минусом как русских, так и, например, бельгийских крепостей, ставшим в начале войны одной из причин скоротечного падения последних. Разумеется, вероятного прорыва пехотных колонн располагавшиеся между фортов Новогеоргиевска небольшие усадьбы[59] ни сдержать, ни сколь-нибудь успешно замедлить не могли. Командование крепости относилось к этим посадкам едва ли не благосклонно, вплоть до разрешения помощнику ординатора госпиталя И.В. Любарскому устроить пасеку из 10 ульев, вплотную примыкавшую к крепостной стене.[60] И если разнообразие флоры по периметру Новогеоргиевска способствовало развитию прикладного пчеловодства, то уровень обороноспособности цитадели оно никоим образом не повышало.

Какую же роль, кроме непосредственно оборонительной, играл Новогеоргиевск в XIX – начале ХХ вв.? На протяжении десятилетий крепость была базой комплектования частей для последующей отправки их на театры военных действий. В летние периоды юнкера Варшавского пехотного юнкерского училища прибывали в лагерь под Новогеоргиевском, где проходили усиленные полевые занятия.[61]

Так же следует упомянуть о том, что до Первой мировой войны цитадели приходилось исполнять пенитенциарные функции, особенно в периоды внутренней нестабильности в России или же революций. Еще в 1837 году в Новогеоргиевске была учреждена арестантская рота № 45.[62] Служившие в ней находились на нестроевых должностях – брили и стригли заключенных тюрьмы, приносили им воду, подметали камеры, – свидетельствует узник крепостных казематов Ш. Токаржевский.[63] Он же сообщает о переполненности тюремных помещений арестантами, скверном рационе, в том числе и солдат гарнизона, а так же о том, что комендатура Модлина держала пребывание политических заключенных из числа польских заговорщиков в строжайшей тайне от их родных. Позже, при подавлении восстания 1863 года в Новогеоргиевске содержались особо опасные арестанты из числа бунтовщиков.[64] Во время первой русской революции – например, участники восстаний на судах Черноморского флота, пытавшиеся бежать из-под ареста за рубеж.[65] В этом смысле Новогеоргиевск не был исключением в ряду прочих крепостей империи, общее число тюрем в которых составляло 27[66], между тем гарнизонный дисциплинарный батальон в нем был упразднен еще в 1881 г.[67]

Крепостью Новогеоргиевск наряду с двумя другими сильными крепостями – расположенным на юге, у впадения Вепржа в Вислу Ивангородом и, в центре, Варшавой – обеспечивалась оборона западной границы Российской империи.[68] Образуемый «маневренный плацдарм», или Варшавский укрепленный район с входившим в него Зегржем[69], прикрывал сосредоточение армий в Варшавском округе.[70] Одной из основных возлагаемых на него уже тогда функций было отвлечение сил противника, для чего в крепостях заготавливались большие объемы продовольствия.[71] Между форпостами укрепленного района была налажено транспортное сообщение – функционирование железнодорожных коммуникаций, в частности, между Новогеоргиевском и Зегржем по достоинству оценил побывавший в крепости в 1897 г. император Николай II[72], хотя их развитие в целом серьезно уступало железнодорожным сетям потенциальных противников России – Германии и Австро-Венгрии.[73] Одновременно с этим подобная конфигурация способствовала в случае активизации приграничного театра военных действий наступлению и прорыву вглубь территории этих государств крупных военных формирований – не случайно еще В.А. Жуковский образно писал о крепости Новогеоргиевск, «которая как будто летит на Польшу, впивается в нее когтями и жрет ее[74]», а теоретик военно-морского искусства, генерал-майор по адмиралтейству Н.Л. Кладо сравнивал всю крепостную систему в целом с устоем моста, режущим лед и разбивающим струю неприятельского нашествия.[75] По достоинству ее оценивал и император Николай I, еще до восшествия на престол бывший главным инспектором военных инженеров. В своем мемориале 1843 г. «О системе обороны наших западных фронтов: выдвинутого, северного и южного» он определял позицию на Висле, основой правого крыла коей являлся Новогеоргиевск, как выдающуюся к стороне Европы, представляющую громадную выгоду при ведении как оборонительной, так и наступательной войн.[76]

Сооружение этого оборонительного ряда велось на протяжении почти 30 лет и обошлось казне очень крупными затратами. Стратегическая конфигурация Варшавского укрепленного района обеспечивала гарантию успеха при достаточном количестве войск, по крайней мере, на начальном этапе боевых действий как наступательного, так и оборонительного характера – не случайно польский военный теоретик И.С. Блох полагал ее близкой к совершенству[77], но эту оценку нельзя признать верной уже потому, что маневр внутри района сильно осложнялся включением в него всей Варшавы с ее миллионным населением.[78]

Реальное состояние укреплений, в том числе и Новогеоргиевска незадолго до войны оставляло желать лучшего – совершенно устаревшим, со слов генерал-лейтенанта В.И. Гурко, его определил в 1910 г. военный министр генерал от кавалерии В.А. Сухомлинов[79]; данная сентенция находит поддержку и в современной историографии.[80] Альтернатива возведению новых фортов и модернизации ветшающих по всему периметру района, что потребовало бы огромных ассигнований, заключалась, по мнению Сухомлинова, в охвате Новогеоргиевска поясом новых укреплений, и связке его с Зегржем и внешними передовыми укреплениями Варшавской крепости.

Конечно же, одна эта мера исправить положение в прикрытии западной границы империи вряд ли позволила бы; ситуация усугублялась не только устареванием оборонительных укреплений, но и низкими темпами развития железнодорожной сети – за последние 20 лет на западном направлении вообще было сооружено лишь 2000 верст пути.[81] Посредственно были развиты и коммуникации между форпостами укрепленного района. Например, к 1868 г. – времени составления Н.Н. Обручевым записки для Комитета министров «О железных дорогах, необходимых в военном отношении» – от Новогеоргиевска шла всего одна рокадная дорога вдоль Вислы до Ивангорода с веткой до Лукова.[82] И хотя в 1897 г. император Николай II и по достоинству оценил связывающие Новогеоргиевск с Зегржем пути, однако 10 годами позднее генерал М.В. Алексеев, прибыв в последний с инспекционной поездкой верхом, писал супруге: «Зегрж. Несмотря на 27 только верст, отделяющих нас от Новогеоргиевска, до сих пор не установлено никакого сообщения… Вообще мы здесь как бы отрезаны от всего мира».[83] Не пройдет еще десяти лет, и это «как бы» станет ужасающей реальностью для обороняющихся в обеих крепостях, а летящие из них письма и весточки станут прощальными… не в последнюю очередь из-за недостаточного развития железнодорожных коммуникаций.

Позднее российским военным руководством, и самим военным министром план возведения нового ряда укреплений одобрен и реализован не был. Видимо, сильное впечатление на него произвело высказывание генерала от инфантерии Г.И. Бобрикова о том, что крепости составляют страшное оружие, но не для неприятеля, а для собственного бюджета.[84] Нельзя сказать, что это было явным преувеличением – модернизация одного лишь Новогеоргиевска требовала затрат в размере 100 миллионов рублей, немногим меньше, нежели сумма на развитие стратегических шоссе.[85] При этом в начале ХХ века на все крепости Российской империи выделялось в среднем по 8 миллионов рублей на «оборонительные и необоронительные работы».[86]

В соответствии с разработанным и реализованным в 1910 г. министром новым планом стратегического развертывания войск упразднялся Варшавский укрепленный район, составляющие его крепости Варшава и Зегрж, а наряду с ними – на юге – Ивангород – подлежали уничтожению.[87] К выполнению данного решения было приказано приступить в условиях строжайшей секретности[88], а мотивировалось оно слабостью перечисленных крепостей и необходимостью собрать находящиеся в них войска в кулак.[89] Впрочем, тот же Сухомлинов, еще будучи начальником Главного Управления Генерального Штаба, в феврале 1909 года, докладывал о необходимости упразднения и Новогеоргиевска; видимо, этот доклад и имел в виду историк К.Ф. Шацилло, сообщая, что 15 февраля 1909 г. царь «повелел» упразднить крепости Усть-Двинск, Либаву, Зегрж, Новогеоргиевск[90] – на деле ничего подобного не произошло.

Напротив, намерение Сухомлинова незамедлительно вызвало протест участвовавшего в выработке проекта усиления крепостей передового театра военных действий полковника А.П. Шошина[91], поддержанного другим членом Главного крепостного комитета полковником А.В. фон Шварцем.[92] Против уничтожения цитаделей на западном порубежье горячо выступал и товарищ военного министра, постоянный член и управляющий делами Главного крепостного комитета генерал-майор А. Поливанов.[93] Это возымело определенное действие – повеление В.А. Сухомлинова было отменено решением нового начальника ГУГШ генерала Гернгросса, указавшего в мае 1910 года Новогеоргиевск в числе ряда других крепостей отнюдь не уничтожить, а напротив – усилить, дабы он мог в изолированном состоянии держать оборону до подхода войск с арьергардной линии развертывания.[94] Год спустя данный проект был Высочайше одобрен императором Николаем II.[95]

Наряду с этим планировалось начать фортификационные работы на новой оборонной линии, отодвинутой вглубь страны на 200 километров и основавшейся в районах Ковно, Гродно, Осовец, Брест-Литовск. Причиной такого шага, очевидно, стала назревавшая с 1907 г. необходимость усиливать гродненские укрепления, флангово расположенные относительно возможного направления удара германских войск на Брест-Литовск. Таким образом, Новогеоргиевск оказался единственной крепостью, оставшейся на передовом западном театре, хотя еще в 1880-х гг. Главному штабу было ясно, что одной ею обойтись невозможно.[96] В задачи крепости ныне вменялось:

– обеспечить вместе с другими крепостями обладание Привислинским районом;

– служить опорой нашего стратегического развертывания на Нареве;

– обеспечить войскам в районе крепости свободный переход через Вислу и Нарев;

– лишить неприятеля возможности пользоваться железной дорогой из Млавы на Варшаву;

– затруднять нашему противнику владение Варшавой.[97]

Определить в качестве важнейшей функции для крупной крепости сохранение речных переправ[98] – решение, ввиду указаний уничтожить укрепления на упомянутых переправах, странное, а по сути ставшее откатом в понимании тактических задач и возможностей Новогеоргиевска командованием на целое столетие к эпохе Наполеоновских войн – именно императором французов в его планах главной задачей будущим укреплениям Модлина ставилась охрана мостов через Вислу.[99] Однако развитие надводных коммуникаций в регионе в последующие десятилетия оставляло желать лучшего. Исправило, но не слишком, ситуацию наведение в 1836 году навесного проволочного трехпролетного моста средней протяженностью 88 метров через Нарев. Прослужив довольно долго, он был разрушен бурным речным потоком 3 марта (ст. ст.) 1888 г.[100]

В это же самое время возведение мостовых переправ в Привислинском крае тормозилось за счет развития речных коммуникаций в Средней Азии[101] (рассматривался проект использования предназначенного для работ на Висле мостостроительного материала в наведении мостов через Амударью) и Придунавье. Похоже, что оно было скорее надуманным, вынужденным, преследующим цель уложить Новогеоргиевск в рамки плана Сухомлинова, тогда как тому существовали и более объективные основания – Ю.Н. Данилов указывает в качестве таковых «стремление несколько успокоить общественное мнение нашей союзницы Франции и местного населения… видевших в упразднении некоторых крепостей доказательство оставления русской Польши в случае войны на произвол судьбы».[102] Как бы то ни было, в этих условиях Новогеоргиевск, по выражению А.М. Зайончковского, уподоблялся Порт-Артуру[103], и это справедливое сравнение в свете событий недавней русско-японской войны никак не шло в пользу реализуемого военным руководством плана реорганизации крепостей на западном рубеже империи.

Русские военные руководители на местах понимали это, как и то, что выполнение этого плана сильно ослабит и обезоружит границу, отнюдь не обезопасив ее. В результате приложенных ими усилий, под самыми различными предлогами, уничтожение указанных крепостей свелось лишь к упразднению некоторых, доступных для обозрения начальства фортов и боевой варшавской цитадели. Разоружению этих крепостей и укрепленных районов, однако, воспрепятствовать не удалось. Слова военного инженера К.И. Величко о том, что лишь крепости, входящие в состав укрепленных районов, наиболее обеспечены от ускоренных атак[104], не были услышаны, что едва не стало в 1915 г. роком для Новогеоргиевска, «стоявшего в стороне от оперативной мысли».[105]

Все же спасительные полумеры оказались весьма важны ввиду того, что в 1914 году, перед самой войной, линия развертывания вновь была выдвинута на запад. Реализованные, пусть даже не полностью, стратегические новации Сухомлинова подорвали оборонную способность западных рубежей России – разоруженные крепостные линии не были восстановлены, как и не закончились работы на новых крепостях. Не до конца реорганизованным начало боевых действий встретил и Новогеоргиевск, остававшийся опорой левого фланга всего фронта и единственной русской твердыней на Висле.[106]

Однако встречавшиеся в советской литературе 50-60-х гг. вульгаризированные претензии к В.А. Сухомлинову, будто он зарывал в землю и замуровывал в бетон сотни миллионов рублей золотом, потом, перерешив планы обороны, взорвал Варшавские форты и, наконец, бросил свои крепости на произвол судьбы[107], необъективны и попросту несправедливы.

Подстать укреплениям мощнейшей крепости Российской империи были и войска гарнизона. В 1841 г., после составления инструкции коменданту крепости, в нее предполагалось зачислить 8 батальонов пехоты, 2 кавалерийских эскадрона, 1 саперную роту. Указом от 26 марта 1863 г., в Новогеоргиевске был сформирован крепостной батальон внутренней стражи.[108] К 1868 году, еще до начала фортификационных работ, Новогеоргиевск вмещал до 12000 человек.[109]

На момент начала Первой мировой войны же, по данным крупного военного историка Русского Зарубежья В.В. Звегинцова, цитадель находилась в зоне ответственности 2-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта И.Ф. Мингина (27.09.1914 г. пленен, затем – генерал-лейтенант В.М. Васильев), в составе XXIII армейского корпуса (комкор – генерал-от-инфантерии К.А. Кондратович). Ей принадлежали 5-й Калужский императора Вильгельма I, 6-й Либавский принца Фридриха-Леопольда Прусского, 7-й Ревельский генерала Тучкова 4-го (квартировал в Пултуске) и 8-й Эстляндский[110] (квартировал при штабе фельдмаршала Гурко близ станции Яблонна) пехотные полки.[111] Это были одни из самых прославленных негвардейских полков Русской Императорской Армии – имеющие более чем столетнюю историю, они принимали участие во всех крупных войнах XIX века, за редким исключением, и почти в каждой овеяли себя неувядаемой славой.[112]

Так же начало войны в Новогеоргиевске встретили следующие части и подразделения 3-го округа Отдельного корпуса пограничной стражи (ОКПС):[113]

 

№

п/п

Наименование бригады

Офицеры

Нижние чины

1

9-я Ломжинская бригада (3 сотни)

12

404

2

10-я Рыпинская бригада (4 сотни)

10

871

3

11-я Александровская бригада

(4 сотни)

12

693

4

12-я Калишская бригада (1 сотня)

3

163

5

1-я конная сотня

10-й Рыпинской бригады

4

114

6

Штаб Рыпинской бригады

5

–

 

Всего в крепости находилось 46 офицеров и 2245 нижних чинов пограничной стражи. Здесь следует отметить, что на начало ХХ столетия жалование нижних чинов новогеоргиевского гарнизона было гораздо выше в среднем получаемых солдатами сумм – оно составляло до 2 рублей в месяц, более того – к Новому году эта сумма возрастала до 5 рублей 80 копеек[114] (для сравнения – оклад нижних чинов в пехотных частях Российской императорской армии колебался от 2 рублей 10 копеек[115] до 2 рублей 70 копеек[116] в год).

Наряду с мобильными воинскими подразделениями, ядро обороны крепости было представлено 6 батальонами и тяжелым дивизионом крепостной артиллерии[117] (командующий – генерал-майор И.Ф. Карпов), обеспечивающими 1099 орудий разного калибра и 208 пулеметов. Артиллерийский парк Новогеоргиевска, в соответствии с составленной военным исследователем А.М. Зайончковским выкладкой, включал в себя 644 дальнобойных орудия, в том числе 200 пушек калибром 6 дюймов образца 1904 г. и 156 6-дюймовых крепостных и 48-линейных скорострельных гаубиц, не находившихся на вооружении крепости до 1909 г. Так же в Новогеоргиевске находилось 124 орудия, предназначенных для ведения навесного огня, для чего так же применялись 6-дюймовые пушки массой 1920 кг и облегченные орудия калибром 8 дюймов[118] (16 стволов образца 1867 и 33 – образца 1877 гг.).

По плану столь мощный артиллерийский парк мог быть снаряжен для нужд полевых войск уже на 12-й день мобилизации[119] – этот максимально короткий срок объясняется тем, что с 1902 года подразделения новогеоргиевской крепостной артиллерии содержались в усиленно-мирном составе.[120] Их потенциал так же использовался в военных операциях, ведущихся Россией в иных регионах – например, накануне Русско-японской войны 2 роты новогеоргиевской крепостной артиллерии – 3-я и 24-я – были Высочайшим повелением 16 ноября (ст. ст.) 1903 года выделены для формирования 3-го батальона Квантунской крепостной артиллерии.[121] Вообще в ходе той войны заимствование артиллерии для обеспечения ею войск на Дальнем Востоке производилось практически из всех крепостей на западном рубеже империи, что было обычным, и более того – необходимым явлением.[122] Наряду с артиллерийскими орудиями в крепости на 1912 г. было размещено 116 ружей-пулеметов системы Мадсена.[123]

Несли гарнизонную службу: 4 крепостных пехотных батальона, образованные 3 октября 1889 г. из штатов 29-32 резервных пехотных кадровых батальонов, 2-я вылазочная батарея (командующий – подполковник В.В. Попов; существовала до 1910 года, когда вылазочные батареи были повсеместно расформированы), крепостная саперная рота большого состава (сформирована 8 ноября 1891 года из 5-й роты 8-го саперного батальона[124]), военно-голубиная станция 3-го разряда[125] (сформирована 15 марта 1888 г.), а так же сформированный 12 августа 1890 года[126] военный телеграф 2-го разряда. Уже 6 лет спустя его штат насчитывал 14 нижних чинов[127]; силами телеграфистов обеспечивалась сохранность коммуникаций во всей округе, в радиусе 30 верст.[128] 18 декабря 1913 г. ему было присвоено наименование крепостной военно-телеграфной роты. Существовало с 5 мая 1893 г. в крепости и воздухоплавательное отделение[129], при котором 21 сентября 1913 г. Главным инженерным управлением военному министру было предложено на базе 11-й воздушной роты создать авиационный отряд[130] (план создания авиаотряда в Новогеоргиевске, наряду с еще пятью соединениями, был утвержден двумя годами ранее, однако его реализации помешал дефицит авиаторов в распоряжении военного ведомства[131]). Кроме того, в соответствии с «большой военной программой по усилению состава армии», утвержденной свыше 19 марта и 4 ноября 1913 г., планировалось создание в крепости минной роты.[132]

Действовал в Новогеоргиевске и постоянный военный госпиталь (заведующий его хирургическим и венерологическим отделениями врач Н.М. Филончиков известен, как пионер в применении йодной тинктуры при подготовке операционного поля[133], теоретик военно-полевой хирургии[134]), традиционно укомплектовывавшийся высококлассными специалистами и широко известный даже за пределами империи. Например, об учреждении Императорской Академией Наук еще в 1857 г. премии имени младшего помощника главного госпитального врача, член-корреспондента Общества Русских врачей в Петербурге Л.Л. Рклицкого в размере 3000 рублей серебром, завещанной им из своих же скромных сбережений за сочинения на русском, латинском, французском, немецком и английском языках по части анатомо-микроскопических исследований центральной нервной системы, с физиологическими и практическими применениями, сообщалось и в авторитетнейших научных изданиях Европы.[135]

Разумеется, первоклассная крепость должна была быть полностью обеспечена провизией для войск гарнизона, амуницией и боеприпасами. Еще Наполеон указывал фортификатору Шасслю-де-Лоба на необходимость устройства в Модлине продовольственных магазинов, способных снабдить до 50 стоящих в нем пехотных частей, и содержащих не менее двух миллионов зарядных картузов.[136] Настояние императора французов было выполнено, и во многом благодаря этому у осажденных в Модлине в 1813 г. поляков не было недостатка в провизии. Новый же магазин был выстроен в крепости в 1835 г.[137] и, кроме сугубо военного назначения, играл важнейшую роль в ведущейся Россией внешней торговле с Европой – под охраной грозных крепостных орудий в Новогеоргиевске складировалось идущее затем на экспорт зерно.[138] Значение Новогеоргиевска в вывозе сельскохозяйственной продукции за рубеж было сравнимо с российскими портами на Балтийском море.[139]

В мирное время одной из важнейших задач для гарнизона крепости являлось обеспечение сохранности имущества, амуниции и боеприпасов на складах, угрозу для которых мог составить нелокализованный огонь. Противопожарная безопасность построек внутри крепости, жизней военнослужащих и гражданского населения Новогеоргиевска обеспечивалась командой пожарной охраны, насчитывавшей 14 экипажей на конной тяге – для сравнения, в Варшаве в это же время дежурство несли лишь 2 конно-бочечных обоза.[140] Возвращаясь к вопросу об уровне развития железнодорожных коммуникаций в районе Новогеоргиевска, следует сказать, что 28 июня 1893 г. в крепость были переведены команды от 1-й и 2-й рот 4-го батальона Барановичской железнодорожной бригады в общем составе 4 офицера и 226 нижних чинов. Менее чем за месяц они укладывают 4 версты широкой колеи, 4,5 версты метрового и 6,5 версты семидесятисантиметрового пути, выполнив для этого 3700 кубических саженей земляных работ и построив 11 искусственных сооружений, 3 временные станции с постройками и платформами.[141] В целом в 1890-е гг. внутри крепости была сооружена железная дорога протяженностью 26 верст[142], с узкой колеей (шириной в 70 сантиметров) и подвижным составом; общий объем земляных работ составил в среднем на версту около 777 кубических метров выемки и примерно 3885 кубических метров планировки.[143]

Не стоит упускать из внимания и аспект оснащенности Новогеоргиевска учреждениями отправления культа, то есть военными храмами, так как он играл одну из основных ролей в обеспечении высокого уровня боевого духа солдат гарнизона. К 1913 г. крепость содержала 4 военных церкви, вкупе с церквами передовых фортов Зегржа и Пултуска 7[144] – немалое число для города-крепости.

Таким образом, оснащенность Новогеоргиевска средствами обороны и боеспособность войск гарнизона непосредственно к началу войны следует признать достаточно высокими. Не случайно военный инженер К.И. Величко, в 1892-1893 гг. лично участвовавший в работе над долговременными укреплениями Новогеоргиевска[145], подчеркивал, что «крепость Новогеоргиевск не только не уступала, но технически была сильнее французской крепости Верден».[146] Однако соответствовало ли уровню цитадели ее командование?

Комендантом Новогеоргиевской крепости на момент начала кампании 1914 г. был генерал от кавалерии Н.П. Бобырь. Не удостоившись специального биографического исследования в отечественной науке, он ярко и даже карикатурно изображался романистами – увешавший китель реликвиями религиозный фанатик[147], одновременно с этим безрассудный поборник муштры, едва ли не потворствующий измене и разложению гарнизона «Пузырь»[148], посмешище для подчиненных. Факты относительно личности Бобыря говорят о том, что он был хорошо знаком с вверенным ему укрепленным районом и обязанностями, так как за свою карьеру успел побывать, в том числе и на командных должностях в крепостях Ковно и Осовец[149], но так же приобрести репутацию мздоимца.[150] Одновременно с этим Н.П. Бобырь был известен как востоковед[151] – в 1887 г. еще подполковником, находясь на должности штаб-офицера для особых поручений при командующем войсками Иркутского военного округа, он возглавил экспедицию по изучению Восточного Саяна.[152] Вместе с известными учеными – ботаником Прейном и геологом Ячевским – он предпринял непростое восхождение на высшую точку горного хребта – массив Мунку-Сардык. Бобырь активно занимался изучением природы Восточной Сибири[153]; усилиями возглавляемой ими экспедиции были собраны большая коллекция минералов и гербарий, включающий в себя более 700 видов растений, что произвело впечатление даже на заграничную науку.[154] «Полковник Бобырь устанавливал границу с Китаем»[155] – образно написал о его деятельности в указанный период русский военный дипломат генерал граф А.А. Игнатьев.

Во время русско-японской войны 1904-1905 гг. генерал-майор Н.П. Бобырь занимал должность начальника штаба Сибирского военного округа, и в ноябре 1904 г. встречался в Омске с тогда генерал-квартирмейстером 3-й Маньчжурской армии М.В. Алексеевым. О.Р. Айрапетов пишет о важности этого свидетельства личного знакомства Алексеева с человеком, коего он пошлет в 1915 г. оборонять Новогеоргиевск[156], однако указанная автором датировка неверна – Бобырь занимал должность коменданта крепости еще с 14 февраля 1907 г.

Способности Н.П. Бобыря, как организатора, ярко характеризует имевший место в самый разгар мобилизации и подготовки Восточно-Прусской операции эпизод с прошением на Высочайшее имя разрешить некой барышне сочетаться браком с подпоручиком Новогеоргиевской крепостной артиллерии Поповым, кое Бобырь вместо Главного штаба представил по команде и оно в итоге оказалось на столе самого главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта генерала Жилинского.[157]

Характеризуя коменданта Новогеоргиевска, как военного, А.И. Деникин называет его «неудачным последователем драгомировской показной науки» и приводит пример, когда Бобырь проверял исполнительность солдат приказаниями колоть начальствующих лиц и подчас едва удавалось избежать трагедии.[158] К тому же он вступил в войну на столь ответственном посту, не имея за плечами боевого опыта.

Не намного более браво характеризуются современниками и другие высшие чины командования Новогеоргиевска. К примеру, начальник штаба крепости (правда, занявший этот пост уже в мае 1915 года, незадолго до трагедии падения), командующий 6-м пехотным Либавским принца Фридриха-Леопольда Прусского полком Н.И. Глобачев еще в годы русско-японской войны «прославился» тем, что, будучи начальником штаба 54-й пехотной дивизии, не сумел организовать войска, рассыпавшие свои порядки в гаоляне, и даже справиться со своим конем, который унес седока в войсковой тыл. По воспоминаниям Б.М. Шапошникова, скандал дошел до верхов Генерального штаба.[159] Бывший начальником штаба крепости в течение 2-х лет накануне войны генерал-майор Н.Г. Филимонов на службе в Новогеоргиевске проявил себя, по мнению генерала-от-кавалерии Я.Г. Жилинского, с лучшей стороны[160], однако занятому в августе 1914 г. посту генерал-квартирмейстера 2-й русской армии вряд ли соответствовал.[161] А один из ключевых постов в Новогеоргиевске – начальника крепостной артиллерии – долгое время занимал определенный профессором А.А. Свечиным как «незадачливый бюрократ… равнодушный к солдату и к войне, незнакомый с пехотным делом»[162] генерал Карпов, ушедший впоследствии в отставку вследствие некоего щекотливого «хозяйственного» недоразумения.

Справедливости ради необходимо отметить положительную для всего укрепленного района роль, которую сыграл начальник инженеров Новогеоргиевска генерал-майор В.А. Гиршфельд, находившийся на этом посту с 17 января 1913 года. Некогда замещая должность начальника инженеров крепости Зегрж[163], он лучше многих представлял себе ее обороноспособность и тактическую роль в ряду прочих близлежащих крепостей. По получению высочайшего указания уничтожить верки Зегржа и Пултуска, полностью сознавая ответственность за свои действия, Гиршфельд сохранил их к началу войны, за что великий князь Николай Николаевич, раздосадованный неисполнением приказа, саркастически предлагал расстрелять его.[164]

Таково было состояние крепости Новогеоргиевск и ее командования к началу Первой мировой войны. «Тройной ряд стен крепости, широкие и глубокие рвы, высокие валы, уставленные огромными орудиями дают впечатление неприступности; для осады Новогеоргиевска неприятелю потребовалось бы не менее 200 т[ысяч] войска, тогда как для обороны ее достаточно 12 тыс[яч]»[165] – еще на пороге ХХ столетия сообщалось широкой публике в авторитетном энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона. Десятилетие спустя оборонительная мощь крепости возросла в разы, и суждения маститых военных специалистов о ней практически исключали сомнения в неприступности крупнейшей твердыни Старого света. Их истинность могла подтвердить или опровергнуть только война. С ее объявлением для мощнейшей крепости империи начался экзамен, ожидаемый ею десятилетиями.

 

 

 

 

 

Глава II.

 

НОВОГЕОРГИЕВСК С АВГУСТА 1914 ПО АВГУСТ 1915 гг.

 

Уже с первых дней войны Новогеоргиевск стал играть весьма важную роль в боевых действиях на западном театре – пока не как крепость, а как стратегически важный пункт базирования, отправки войск и снабжения передовой амуницией и боеприпасами.

По развертывании 2-й армии генерала Самсонова к 4 августа в Новогеоргиевске стояли 2-я дивизия XXIII армейского корпуса и I корпус с 1-й стрелковой бригадой.[166] Того же дня лейб-гвардии Московский, а 7 августа – лейб-гвардии Гренадерский полки маршировали в Новогеоргиевск[167], в районе крепости сосредотачивалась элита гвардейских войск РИА – лейб-гвардии 1-я артиллерийская бригада и Преображенский полк.[168] Один из его офицеров, С.А. Торнау описывает в своих мемуарах бивуак преображенцев у деревни Помехувек и всенощную службу 5 августа, в канун их полкового праздника, прошедшую «в самом великолепном Храме».[169] Уже на следующий день в Новогеоргиевск прибыл Лейб-Гвардии Семеновский полк[170], 7 августа выдвинувшийся походным маршем к Варшаве. Таким образом, Новогеоргиевск уже в самые первые дни войны стал играть весьма важную роль – пока лишь как важный железнодорожный узел и пункт базирования в процессе мобилизации. Факт обеспечения своевременной передислокации частей лейб-гвардии эту роль лишь усиливает. Здесь же следует сказать, что перемещения русских войск не были незамечены противником, который в первые же дни войны ввел в действие воздухоплавательные аппараты для ведения с них аэрофотосъемки русских позиций. Запечатлеть обстановку в районах Новогеоргиевска, Лодзи еще 9 августа удалось экипажу цеппелина Z-5 – запомним эту машину, в будущем она еще сыграет свою роль в судьбе Новогеоргиевска.[171]

Вскоре район левого берега Вислы к северу от реки Пилицы вместе с Варшавой и крепостью Новогеоргиевск был придан Северо-Западному фронту.[172] Существует мнение, что эта передача была произведена с целью принудить генерала Рузского к усилению правого крыла наступавших от Варшавы войск корпусами с Восточно-Прусского участка[173], что повлекло бы за собой ослабление фронта. Оно было недопустимо и в отношении крепостей Привислинского края; осознавая это, Ставка уже в первой директиве командующему Северо-Западным фронтом генералу-от-кавалерии Я.Г. Жилинскому сообщала: «2-ю пехотную дивизию, быть может, придется оставить в Новогеоргиевске… Обеспечение операции с ее левого фланга достигается… крепостью Новогеоргиевск».[174]

Решение, касающееся указанной дивизии, было принято Ставкой день спустя. В директиве командующему 2-ой армией А.В. Самсонову от 13 августа 1914 года допускалось ее использование для предстоящего наступления с оставлением, однако, гарнизону крепости 1-й стрелковой бригады и бригады пограничников.[175]

Однако уже 14 августа в докладе начальника штаба 2-ой армии генерал-майора П.И. Постовского второочередную 79-ю пехотную дивизию, образованную из кадров 44-й, предполагалось направить в гарнизон Новогеоргиевска (до ее прибытия в крепость в ней оставалась 2-я пехотная дивизия[176]), а 1-ю стрелковую бригаду соответственно двинуть вслед за XXIII корпусом. Так же совместно с дивизией генерала Кондратовича из этого корпуса еще 12 августа наступление на линию Алленштейн – Остероде начала ударная группа из XIII и XV корпусов; входящая в последний 3-я гвардейская дивизия выступила из Новогеоргиевска.[177] Наконец, вновь сформированный и отмобилизованный XXIII армейский корпус вошел в состав 2-й армии Самсонова, действовавшей с фронта Гродно – Осовец.[178]

Ротация гарнизонных войск в Новогеоргиевске между тем продолжалась. 25 августа штаб армии просил штаб фронта предоставить в его распоряжение второочередные части для занятия тыловых пунктов и охраны дорог. Крепость вновь оказалась временно лишена живой силы, способной оборонять ее в случае наступления противника. Эта угроза стала ощутимой после поражения 2-й армии в Восточной Пруссии. Не желая усугублять ее, Ставка в пункте № 2 своего предписания (а всего их в директиве было 5) от 31 августа 1914 года Жилинскому указывает «обеспечить крепость Новогеоргиевск необходимым гарнизоном».[179] Уместным будет сказать, что покинувшая цитадель 2-я пехотная дивизия (точнее, к концу августа – уже ее остатки) героически сражалась в Восточной Пруссии, калужцы и либавцы, овеянные вековой боевой славой, вершили ее у Ваплица, а вот командующий корпусом Кондратович с несколькими солдатами Эстляндского полка бросил свои войска, гибнущие под Найденбургом.

Таким образом, за месяц пехотные подразделения, несущие гарнизонную службу, в Новогеоргиевске сменились, по меньшей мере, трижды. Это объясняется условиями мобилизации. Будучи важным коммуникационным узлом привисленского района, Новогеоргиевск почти еженедельно принимал новые полки, планово следовавшие затем на запад. Не случайно крепость в августе-сентябре была приведена в боевую готовность в связи с развернувшимся процессом выселения жителей занятых войсками районов.[180]

Необходимо отметить, что в предмобилизационный период, а тем более при развертывании войск из штатов Новогеоргиевска в подразделения действующей армии стали активно переводиться офицеры. К примеру, за день начала войны штаб Новогеоргиевска лишился помощника старшего адъютанта капитана Витковского, единственного из числа штаб-офицеров при гарнизонах крепостей переведенного в Главное управление Генерального штаба[181] (ГУГШ). Так же Высочайшим приказом от 1 августа (ст. ст.) 1914 года поручики крепостной артиллерии Новогеоргиевска Грабовой и Нагаев в числе тридцати иных офицеров-артиллеристов были переведены в Главное артиллерийское управление с зачислением по полевой легкой артиллерии, а штабс-капитан военно-телеграфной роты П. Лютенсков – в 3-ю искровую роту.[182] Был переведен в армейскую пехоту и крепостной интендант Новогеоргиевска полковник Курако, однако в начале сентября он скончался (обстоятельства смерти неизвестны). Эти единичные примеры иллюстрируют тенденцию заимствования офицерских кадров из состава гарнизонов крепостей в начале кампании 1914 г., что, безусловно, повышало уровень профессионализма командования полевых частей, однако одновременно с тем негативно влияло на укомплектование крепостных штатов офицерскими чинами. Как известно, именно в 1914 году на полях сражений полегла большая часть кадрового офицерства, и впоследствии в войсках, и в крепостных гарнизонах, ситуация не изменится к лучшему. Однако служба в войсковых частях, непосредственно участвующих в боевых действиях, открывала и перспективы ускоренного карьерного роста. Возможно, в виде компенсации такой возможности крепостным офицерам Новогеоргиевска, оставленным в гарнизоне крепости, 14 сентября было произведено повышение их в чинах. Из поручиков в штабс-капитаны были произведены: Мельников (со старшинством с 15 декабря 1913 г.), Овчаренко, Милошевич, Володкин, Непорожный, Каплинский, Чернопятов, Яковлев и Фирлей-Канарский (с 24 марта 1914 г.); из подпоручиков в поручики – Вифлиемский, Балабан, Струков, Горский, Клейтман и Крейсон (со старшинством с 6 августа 1914 г.).[183]

Четырьмя днями позднее начальником штаба Новогеоргиевской крепости был назначен признанный специалист по вопросам крепостной войны генерал-майор А.Г. Елчанинов, а занимавший эту должность с 26 февраля 1914 года генерал-майор А.И. Нестеровский отчислен с назначением в резерв чинов при штабе Минского военного округа.[184]

В этот период времени Новогеоргиевску отводилась особо важная роль в действиях русских войск, участвующих в Варшавско-Ивангородской операции – он должен был стать базой для наступления в обход 9-й германской армии на фронте австрийских войск. Данный план, по признанию полковника германского Генштаба М. Гофмана, «был хорош».[185] Крепость по замыслу командующего Юго-Западным фронтом генерала Н.И. Иванова стала основой Принаревской группы войск, которую составляли 6-я кавалерийская дивизия генерала Роопа, 9 конных сотен пограничной стражи из числа находившихся в крепости, собственно гарнизон Новогеоргиевска (к 20 сентября общей численностью до двух дивизий) и XXVII АК генерала Баланина. Директивой Иванова группе, подчиненной коменданту Новогеоргиевска Бобырю, предписывалось удерживать район Зегрж – Новогеоргиевск – Яблонна, наблюдать на правом берегу р. Вислы к стороне Млава – Торна и обеспечить правый фланг от покушений противника по обоим берегам Нижней Вислы.[186] Тогда Верховное командование впервые встало перед дилеммой – эвакуировать Варшаву или же приложить усилия для ее обороны. Командующему Варшавским отрядом генералу П.Д. Ольховскому было предписано оставить столицу Царства Польского с подрывом мостов на Висле, дабы высвободившимися войсками усилить гарнизон Новогеоргиевска.[187] Несмотря на отмену этого указания, оно характеризует отводимую Новогеоргиевску стратегическую роль. В ходе операции в крепость были переведены шесть батальонов из V Сибирского АК.[188]

Исключительное значение укрепленному району Варшава – Новогеоргиевск – Зегрж придавалось при подготовке осенью и зимой 1914 года овладения Х армией Восточной Пруссии.[189] Создаваемая на его базе группировка войск должна была поддерживать вторжение и одновременно обезопасить привислинский район. После нанесения германцами удара по Х армии, ее отступление планировалось генералом Рузским на позиции именно Новогеоргиевска.

В декабре 1914 – январе 1915 гг. в Яблонну был передислоцирована Эскадра Воздушных Кораблей[190], в составе семи авиаотрядов. Место базирования было выбрано в первую очередь с учетом его безопасности, которую с севера обеспечивал Новогеоргиевск, гарнизон которого между тем извещен об этой передислокации не был. Вскоре «Ильи Муромцы» начали совершать боевые вылеты, бомбардируя германские позиции и производя аэрофотосъемку важных оборонительных объектов противника. Первоначально они попадали под обстрел крепостной артиллерии Новогеоргиевска, штаты которой приняли русские бомбардировщики за машины противника. Довольно скоро германцы в полной мере осознали угрозу, представляемую для их позиций русскими многомоторными самолетами, и стали предпринимать ответные вылеты с попытками обстрела авиабазы. В этой ситуации гарнизоном Новогеоргиевска Эскадре была оказана материальная поддержка – из крепости была получена батарея орудий, пригодных для стрельбы по воздушным целям, под командованием прапорщика Б.Н. Юрьева. Так же приказом начальника штаба 1-й армии для несения сторожевой службы в январе 1915 года в Новогеоргиевск была прикомандирована 2-я пешая сотня 8-й Граевской пограничной бригады. Тогда же Новогеоргиевский крепостной авиаотряд, наряду с Гродненским и Осовецким, получил гужевой обоз, а с марта того же года ему будет разрешено иметь еще и 4 автомобиля.[191]

Март 1915 года открыл армиям Северо-Западного фронта простор для маневра по обоим берегам Вислы, реализация которого могла быть обеспечена действиями нескольких армейских корпусов только с новогеоргиевских позиций.[192] Однако Верховным командованием в качестве первостепенной задачи был предпочтено преодоление Карпат. Ставка оказалась неспособной предвидеть тыловой прорыв в Горлице. Не выдержав удара, русские войска начали откатываться на всей протяженности фронта – началось Великое Отступление 1915 года, в условиях которого «Польский выступ», и в первую очередь – Новогеоргиевск – приобретал исключительное значение для всего западного порубежья. Необходимо осветить состояние артиллерийского парка крепости в течение обеих кампаний и непосредственно перед началом осады, как первостепенный фактор обороноспособности.

По этому вопросу в литературе имеются значительные расхождения. К примеру, цитата из фундаментального труда профессора А.И. Уткина: «…русские были убийственно привязаны к своим гигантским крепостям, таким как Новогеоргиевск, – настоящим артиллерийским музеям…».[193] Автор, соглашаясь с мнением по данному вопросу западного историка Н. Стоуна[194], упрекает командование фронта в игнорировании парка крепостных орудий при невыгодном для русской армии соотношении стволов полевой артиллерии, однако данную исследовательскую позицию следует признать не вполне верной. По выражению выдающегося военного деятеля и ученого Генерального штаба генерал-лейтенанта А.Е. Снесарева, «война… пустила в ход все то старое, что уже считалось непригодным: сняла с крепостных платформ застарелые орудия»[195], что подтверждает сам факт реквизиций. Рассмотрим и другие свидетельства этого применительно к Новогеоргиевску.

Выше указывались фамилии поручиков Грабового и Нагаева, переведенных в полевую артиллерию, однако это все же пример заимствования из состава крепостного гарнизона не орудий, а обслуживающих их офицерских кадров. Позднее, по свидетельству В.И. Гурко, в боях в районе Воли Шидловской в январе 1915 году ему была оказана поддержка четырьмя 6-дюймовыми крепостными орудиями для разрушения каменных строений, в которых укрывались германские войска.[196]

Великий князь Андрей Владимирович, прибывший тогда же на позицию, отметил в своем дневнике, что командир артиллерийского взвода, очень расторопный, давал отличные ответы на задаваемые вопросы, обнаружив высокий уровень подготовки расчета, а затем отрапортовался с гордостью: «Я – крепостник, Ваше Императорское Высочество!».[197] Руководитель боевой подготовки личного состава расчетов тяжелой артиллерии Северо-Западного фронта А.А. Шихлинский пишет в своей книге мемуаров: «… генерал Рузский командировал меня в Новогеоргиевскую крепость с приказанием отобрать там орудия, которые можно было бы вывезти в поле в виде тяжелой артиллерии. Я там нашел уже 2 дивизиона, организованные из 6-дюймовых гаубиц современного типа, и оба дивизиона вывел оттуда со всем личным составом. Они были отправлены на фронт. Кроме того, из Новогеоргиевской крепостной артиллерии я взял несколько орудий калибра 4,2 дюйма (они у нас называются 42-линейными), образца 1877 года, к ним приспособил угломеры и вывез их на левый фланг той же 2-й армии…».[198]

Подобная мера, предпринятая командованием фронта, была неудивительной в свете недавних, декабрьских боев 1914 года, когда потери в 1-й и 2-й армиях убитыми и ранеными исчислялись сотнями тысяч, а их командование, как справедливо отмечает А.А. Керсновский, проявило косность, не пожелав использовать предложенную многочисленную тяжелую артиллерию Новогеоргиевска.[199]

В это же самое время по решению штаба Верховного Главнокомандующего начинается формирование трех осадных артиллерийских бригад, базами для которых должны будут стать крепости Ковно, Брест-Литовск и Новогеоргиевск. При этом из штатов Новогеоргиевска, Ивангорода и Варшавы планировалось заимствовать 12 203-миллиметровых, 35 152-миллиметровых пушек в 200 пудов, 68 6-миллиметровых в 120 пудов, 80 107-миллиметровых орудий образца 1877 г. и 64 гаубицы калибра 152 мм образца 1909 года.[200] Ослабление артиллерийского парка Новогеоргиевска слабо компенсировалось отправкой в район крепости двух 10-дюймовых пушек и четырех 152-миллиметровых пушек Канэ.

Писатель В.Е. Шамбаров сообщал, что Новогеоргиевск «действительно имел около 300 орудий и значительный запас снарядов», но их нельзя было отдать армии, так как на фортах стояли стационарные морские орудия других калибров. Но, несмотря на то, что хотя генерал-квартирмейстер Ставки Ю. Данилов и телеграфировал 14 октября начальнику штаба Северо-Западного фронта: «… имеется в виду снабдить Ковно, Гродно и Новогеоргиевск 10-дм. (254-мм) береговыми пушками по две на каждую крепость…»[201], основным типом крепостных орудий, установленных в новогеоргиевской цитадели, они, конечно же, не были.

Сводные данные по артиллерийскому вооружению крепостей западного порубежья России на начало 1915 г. приводит в одной из своих книг писатель А.Б. Широкорад.[202]

 

 

Орудия

Новогеоргиевск

Брест-Литовск

Ивангород

Осовец

Гродно

              Пушки

8-дм (203-мм)

облегченная

33

–

–

–

–

8-дм (203-мм)

легкая

26

–

–

–

–

6-дм в 200 п.

36

20

8

8

24

6-дм в 190 п.

74

60

8

–

–

6-дм в 120 п.

249

157

16

41

95

42-лин.

образца 1910 г.

–

16

–

10

24

42-лин.

образца 1877 г.

125

100

36

25

12

батарейные

–

9

16

–

54

легкие

641

488

56

92

–

3-дм образца 1900 г.

142

16

–

23

53

3-дм

противоштурмовые

40

40

–

48

–

57-мм

Норденфельда

197

102

–

34

23

 Гаубицы

6-дм

56

48

28

17

–

48-лин.

12

12

–

16

–

 Мортиры

8-дм легкие

34

–

–

–

–

8-дм

образца 1877 г.

10

9

–

–

–

6-дм

образца 1877 г.

79

8

–

–

–

1/2-пуд. гладкие

60

40

20

20

–

 

Не будучи профессиональным историком, этот автор вызывает своими сочинениями противоречивые отклики специалистов – одни из них высоко оценивают его книги[203], другие указывают на массу грубых ошибок в произведениях Широкорада[204], тем не менее, признавая его осведомленность в армалогии.[205] Однако публикации данного автора по истории артиллерии – интересующего нас в данном случае аспекта – ценны как минимум шириной освещения этой проблематики и объемом содержащихся в них сведений, а от ошибок в частностях не застрахован и самый добросовестный исследователь.

Таким образом, даже ослабленный в своей огневой мощи, Новогеоргиевск несомненно продолжал представлять собой сильную базу, однако успешной организацией отпора противнику переломить ситуацию отката русских войск на всех фронтах он объективно был вряд ли способен, равно как и весь ряд крепостей на западной границе. Посему, дабы сохранить гарнизонные войска и материальную часть, Верховным командованием было принято разумное решение эвакуировать большинство крепостных форпостов, за исключением Ковно, Брест-Литовска и Новогеоргиевска – им была определена задача стоять до конца.[206]

 

 

 

 

 

 

 

 

 

***

 

В отечественной военно-исторической науке сложилось мнение, отводящее преимущественно генералу М.В. Алексееву принятие решения об обороне Новогеоргиевска, оказавшееся фатальной ошибкой. Единодушны в осуждении тактического просчета командующего армиями Северо-Западного фронта были как советские, так и эмигрантские исследователи; «К сожалению, у генерала Алексеева не хватило силы духа…» – писал А.А. Керсновский, по выражению же профессора Величко «главкозап решал этот вопрос таксебе».[207] В современной прессе можно встретить более чем странную версию о потакании Алексеева мнению «общественности» в принятии решения о защите крепости.[208]

Почву для этой точки зрения во многом дали воспоминания 2-го обер-квартирмейстера Генерального штаба генерала В. Борисова, в которых описывалось, как он, удрученный опытом падения цитаделей в Бельгии в начале войны и сведущий в фортификации военный, сильно спорил с Алексеевым, настаивая на эвакуации Новогеоргиевска. Со слов Борисова, командующий фронтом ответил: «Я не могу взять на себя ответственность бросить крепость, над которой в мирное время так много работали».[209] Это свидетельство бывшего доверенного генерала Алексеева по стратегическим вопросам публиковалось и в советской военно-исторической печати[210], поэтому популярность обозначенной им точки зрения неудивительна. Однако в свете новых, ранее неизвестных, либо малоизученных отечественными учеными документальных свидетельств вопрос о виновности Алексеева  заслуживает пересмотра.

К примеру, Аргентинский архив генерала М.В. Алексеева содержит информацию о совещании Ставки, состоявшемся 5 июля в Седлеце. На нем командующему фронтом, наряду с предоставляемой свободой действий, дозволялось сократить оборонительные позиции, отказавшись от обороны Вислы и позиций на Нареве. Данное решение стратегически оправдывало себя и полностью бы отвечало бы обстановке на фронте, если бы не нюанс, касающийся Новогеоргиевска. «… Разрешено было Иван-город не считать крепостью, но в просьбе Алексеева принять такое же решение относительно Новогеоргиевска, чтобы не запирать там гарнизона, Ставкой было отказано»[211] – сообщает составительница архива В.М. Алексеева-Борель.

Окончательное решение было алогичным – в оставляемом силами РИА привисленском районе мощнейшая крепость обрекалась на взятие ее врагом, сколь не были бы сильны ее укрепления. Указание о Новогеоргиевске никак не вытекало из указанного плана действий по отводу войск и соответственно – противоречило расчетам генерала Алексеева, организовывавшего этот отвод.

Приведенные сведения подтверждаются свидетельствами генерала Ф.Ф. Палицына, пребывавшего в распоряжении главнокомандующего войсками Северо-Западного фронта; он подчеркивает, что Алексеев осознавал удручающее положение крепостей фронта: «Его опасения и расчеты справедливы, ибо для гарнизонов Новогеоргиевска, Ковно, Гродно и даже Бреста придется выделить огромное число дивизий». Наконец, он высказывает главную мысль командующего: «активно действовать мы не в силах, и поэтому, чтобы сохранить России армию, должны ее вывести отсюда».[212] Комментируя эти сведения, Н.Н. Головин писал: «Воспоминания генерала Палицына… обрисовывают переживания нашего Главного Командования летом 1915 г. более глубоко, нежели ген. Борисов»[213], и у нас нет оснований подвергать эту авторитетную точку зрения сомнению.

Таким образом, план Алексеева сомнений не вызывает – видя своей основной целью сохранения боеспособных войск, он не сомневался в необходимости оставления приграничных цитаделей, так как их оборона оказалась бы необоснованной жертвой сотен тысяч солдат. Добиваясь одобрения своих решений, генерал преодолевал несогласие как комендантов крепостей (лично отдавая приказ об отводе гарнизонных войск, например, коменданту Ивангорода фон Шварцу), так и Ставки, которая все же предоставила Алексееву в известной степени мнимую свободу действий, но в которой «питали надежду, что крепость Новогеоргиевск, имевшая большой гарнизон, задержит наступление противника…».[214] В ситуации с Новогеоргиевском общее мнение военного совещания командующему преодолеть не удалось, и это решение, в котором десятилетиями обвиняли непосредственно генерала Алексеева, оказалось роковым для крепости.

Чем же было обусловлено столь единодушное заблуждение Ставки на совещании в Седлеце? Алексеева-Борель указывает, что на нем присутствовал великий князь Николай Николаевич. Возможно, роковую роль сыграла его убежденность в необходимости обороны?[215] Ведь лишь слово Верховного главнокомандующего могло быть весомее мнения главнокомандующего войсками фронта, а вмешиваться в компетенцию разноуровневых командных структур Николаю Николаевичу было свойственно еще с его председательствования в Совете Государственной обороны.

В любом случае, указание об обороне Новогеоргиевска генерал Алексеев обойти был бессилен, однако и в этой ситуации он не сомневался в своей правоте и даже приступил было к подготовительной стадии эвакуации – сбору сведений о состоянии железнодорожных коммуникаций в районе Новогеоргиевска.[216] Генерал Ф.Ф. Палицын свидетельствует, что 24 июня (ст. ст.), то есть 2 дня спустя после того, как Ставка наложила вето на оставление Новогеоргиевска, Алексеев посылал его к коменданту Бобырю, «чтобы разобраться, можно ли оттуда вывезти все ценное».[217]

Сложнейшая ситуация с транспортной сетью обнаружила бесперспективность этих намерений, как вспоминал Ф.Ф. Палицын, «по состоянию железных дорог вывезти оттуда имущество быстро нельзя было». Данный факт так же снимает с генерала М.В. Алексеева часть вины в участи Новогеоргиевска – даже в случае одобрения его решения Ставкой, сиюминутно разрешить транспортный кризис он был бессилен.

Необходимо отметить, что истинная позиция Алексеева в вопросе об эвакуации войск все же была известна советским специалистам, а некоторыми из них даже разделялась, правда, несколько видоизмененным образом: «вопрос об эвакуации крепости… Алексеев ставил, но ставка рассчитала, что она не может дать нужных 1.000 поездов, и предпочла эвакуацию Варшавы».[218]

Однако одним лишь скверным состоянием новогеоргиевского железнодорожного узла объяснять невозможность вывода войск из крепости будет не вполне верно. Оно не исчерпывало комплекса проблем, осложняющих эвакуацию. Не могли не отразиться они и на Новогеоргиевске, даже в том случае, если бы обеспечение транспортной связи с ним было бы идеальным.

Вывод войск, организуемый Алексеевым, был осложнен, во-первых, начавшимся практически одновременно интернированием населения западных губерний, оставляемых врагу. В августе 1914 года этот процесс приобрел гораздо меньший размах – было выселено еврейское население Яновца Радомской губернии, чуть позже – Мышенца Ломжинской и Новой Александрии Люблинской губерний. По этой причине Новогеоргиевск был приведен в боевую готовность, о чем упоминалось ранее. Ближе к концу года интернирование стало набирать обороты – евреи были выселены из местечек Пясечна, Гродзиска и Скерневиц Варшавской губернии; большинство беженцев устремилось в Варшаву, где их со временем скопилось до 80 тысяч человек.[219] И все же масштабы же выселения летом следующего, 1915 года, превосходили упомянутые мероприятия – они прослеживаются на примере вывозимого на восток империи еврейского населения прифронтовой полосы – из одной лишь Курляндской губернии предполагалось интернировать до 300 тысяч евреев[220], при этом в срочнейшем порядке. Так же 26 июня началось выселение колонистов – германских подданных; им главный начальник снабжений армий Северо-Западного фронта генерал-от-инфантерии Н.А. Данилов предоставлял лишь пятидневный срок на добровольный отъезд, по истечению которого должна была последовать отправка по этапу.[221] Вероятно, подобное условие было поставлено во избежание нарастания вала ходатайств об отсрочке от еврейского населения края – схожим образом действовал, например, гродненский губернатор.[222]

Решение о депортациях объяснялось борьбой с возможными случаями шпионажа, пособничества неприятелю и прямого предательства, а результатом стал выход перемещения беженских масс из-под контроля властей, резкое затруднение деятельности транспорта. Еще в октябре 1914 г. германские войска, отходившие из левобережной Польши, широко применяли заграждения от преследования, выражавшиеся в порче всех железнодорожных путей, мостов и переправ.[223] Менее чем год спустя тяжелейшее отступление уже русских войск из западных губерний сильно осложнилось эвакуацией их населения. Если к концу июня передислокация войск по железной дороге затруднялась из-за отправки эвакуируемого имущества по настоятельному требованию «некоторых начальствующих лиц»[224], и проблема еще не приобрела размаха, то к осени лишь за месяц беженцами было захвачено 115 тысяч товарных вагонов; «русские и еврейские беженцы, как саранча двигаются на восток, неся с собою панику, горе, нищету и болезни»[225] – эмоционально, но, по сути верно, вспоминал те события начальник императорской дворцовой охраны генерал-майор Отдельного корпуса жандармов А.И. Спиридович; поток беженцев, умиравших в пути от истощения, серьезно осложнил уже наметившийся продовольственный кризис в Петрограде.[226]

Как сообщалось в одном из сотен прошений еврейских общин, выселенных из Польши и Прибалтики: «Старики и дети, роженицы и больные тянутся вереницей в темных вагонах, на подводах и пешком, голодные, полунагие, вынужденные в один день бросить все свое достояние... Этой участи не избежали даже жены и дети воинов-евреев, проливающих свою кровь за честь и славу России, а равно и сами воины-евреи, отпущенные домой вследствие полученных ран»; антисемитские настроения в определенных слоях российского общества при этом только разгорались с небывалой силой.[227]

В декабре 1915 года генерал Алексеев в телеграммах главнокомандующим армиями признал: «Производившееся в августе и сентябре выселение мирного населения и последовавшая затем перевозка его в глубь империи совершенно расстроила железнодорожный транспорт…».[228] Сеть коммуникаций действительно функционировала на пределе возможностей, и никто не мог гарантировать, что ее не поразит транспортный коллапс. В этом случае всю западную группировку войск РИА ждала катастрофа. Могла ли спровоцировать ее передислокация целого армейского корпуса, обеспечивавшего гарнизонную оборону Новогеоргиевска? Исключать вероятности подобной ситуации нельзя, и это наверняка сознавали в Ставке. Однако там забыли о главном, сказанном еще в прошлом столетии: «В современных маневренных крепостях успешная артиллерийская борьба, а вместе и упорная оборона без посредства целой сети железных дорог – невозможна».[229]

Необходимо отметить, что наряду с общим кризисом коммуникаций мероприятия по интернированию еврейского населения негативно сказались непосредственно на Новогеоргиевске, точнее – его гарнизоне, о чем будет подробнее сказано ниже.

Одновременно со столь масштабными эвакуационными мероприятиями сильно осложнить предполагаемый вывод войск из Новогеоргиевска, и, возможно даже, поставить его под угрозу срыва могло и состояние надводных коммуникаций. Это предположение имеет под собой реальные основания – в ходе Лодзинской операции, в ноябре 1914 года, отсутствие мостов на Висле ниже Новогеоргиевска не позволяло оперативно перебросить в район активизации боевых действий корпуса 1-й армии, тем самым создавалась угроза тылу 2-й.[230] Генерал Ренненкампф лично неоднократно ездил к коменданту Бобырю с требованием наладить переправы, однако штаб фронта категорически отказывал ему в этом.[231] Меры были приняты с серьезным запозданием и лишь после того, как Ренненкампф потребовал присылки инженерных частей и материала для ведения мостостроительных работ, превысив свои полномочия.

Как указывалось выше, по плану Сухомлинова роль Новогеоргиевска сводилась главным образом к охране переправ на Нареве и Висле, однако в ключевой момент операции воспользоваться ими оказывалось затруднительно – в частности, мосты в районе Новогеоргиевска были удалены от района боевых столкновений, остальные же оказывались под угрозой захвата противником.[232] На первом этапе разворачивания военных действий на западном театре и в период мобилизации переправы через Вислу и Нарев были немногочисленными – всего один для колесного движения (пусть и с возможностью приспособления для прокладки железнодорожных путей), железнодорожный мост через Нарев и 2 понтонных моста через Вислу – у Плоцка и Влоцлавска, причем оба они подлежали разрушению уже в первые дни мобилизации.[233] Позже, в период Варшавско-Ивангородской операции командование Северо-Западного фронта указывало на недостаточность переправ у Варшавы и Новогеоргиевска и желательность «устроить еще мост у Яблонны».[234] С учетом произведенной отступающим в октябре противником тотальной порчи мостов и переправ, к началу кампании 1915 года были скорее закономерными ситуации, подобные описываемой в воспоминаниях штабс-капитана 13-го Лейб-Гренадерского царя Михаила Федоровича полка К. Попова, когда его полку пришлось несколько часов ожидать разрешения на проход по новогеоргиевскому мосту; «для меня это было совсем непонятно» – справедливо сетовал офицер.[235] Летом 1915 года никто из командования фронта не мог утверждать, что подобная ситуация, могущая стать роковой, не повторится, если учесть перегруженность железнодорожных коммуникаций и общий транспортный хаос. В начале июля командующим войсками 2-й армии генералом от инфантерии Смирновым была предпринята попытка улучшить положение с переправами на Висле посредством назначения начальников мостов из числа офицеров саперных батальонов армейских корпусов, с подчинением им караульных частей, подрывных команд и команд технического контроля.[236] К сожалению, как и в случае со вспышкой шпиономании в войсках, эта мера оказалась запоздалой и достижению искомых результатов вряд ли способствовала бы.

Данные примеры, приведенные на уровне предположений, дополнительно иллюстрируют преувеличенность обвинений современников и потомков в адрес главнокомандующего войсками Северо-Западного фронта генерала М.В. Алексеева. Вменяемые ему в вину решения, сыгравшие в развитии кампании 1915 года и ходе всей войны трагическую роль, а в первую очередь – об обороне Новогеоргиевска – были порождены скорее комплексом причин – безынициативностью командного аппарата в целом, запущенным состоянием железных дорог в районе, за что в первую очередь нести историческую ответственность должны были бы те самые «некоторые начальствующие лица» из Управления военных сообщений и иных ведомственных структур.

Так же как и за решение об обороне Новогеоргиевска, военные историки продолжают критиковать Алексеева за смену гарнизонных войск непосредственно перед началом осады. Вынужденная оборона Новогеоргиевска велась частями с весьма низкой боеспособностью, в то время как полностью укомплектованный XXVII АК был выведен из крепости. Соответственно действия новых гарнизонных войск были заведомо обречены на неудачу. Примерно такова общепринятая версия событий, практически неизменно повторяемая историками в течение десятилетий. Однако подобная, весьма упрощенная концепция нуждается в конкретизации и более подробном рассмотрении.

Действительно, обеспечивающий оборону укрепленного района XXIIV АК был в спешном порядке выведен в тыл, однако оставить крепость без гарнизона даже в столь сложных условиях было недопустимо. Один из наиболее известных бытописателей военной поры – генерал А.А. Брусилов – вспоминал: «в состав гарнизона была послана… одна второочередная дивизия. В ней оставалось всего 800 человек; начальником дивизии… назначен был генерал-лейтенант де Витт. К нему подвезли для пополнения, насколько мне помнится, около 6000 ратников ополчения, а для пополнения офицерского состава – свыше 100 только что произведенных прапорщиков».[237]

XXVII АК был заменен сформированными на базе ополчения 114-й и 119-й пехотными дивизиями, а также 58-й и 63-й, переданными из состава Юго-Западного фронта. Боеспособность ополченческих частей вряд ли можно счесть высокой – их личный состав комплектовался из мужчин приближавшегося к пожилому возраста, либо из не отбывших до начала войны 3-хлетней действительной службы в армии, будучи освобожденными от нее по тем или иным обстоятельствам. Регулярные же войска 58-й и 63-й дивизий в ходе военных действий показывали себя с лучшей стороны.[238] К сожалению, к лету 1915 года их численный состав был неполным, равно как и дивизий ополчения, участвовавших в боях, и соответственно понесших потери незадолго до передислокации в Новогеоргиевск.[239] В целом, следует согласиться с тезисом большинства современников и исследователей, что оборона Новогеоргиевска силами новоприбывших в крепость частей вряд ли могла быть организована успешно – характеристика оных, как «блестящего гарнизона»[240], данная С. Андоленко, идеалистична. Во главе многих рот в полках 58-й пехотной дивизии находились прапорщики, всего-навсего четырьмя месяцами ранее закончившие школы.[241] Как писал из Новогеоргиевска накануне осады командир батальона 455-го Помеховского полка 114-й пехотной дивизии полковник В.В. Григоров: «Нас только что ввели в крепость… и мне ничего непонятно. Мы почти не знаем крепости, не пристрелялись».[242] Усугубил ситуацию вывод в начале июля из состава гарнизона 10-й Рыпинской бригады ОКПС, направленной в Ковно[243], тогда как Новогеоргиевск ее чинам был с 1914 года прекрасно известен и мог при угрозе получить в лице пограничников существенную помощь. Здесь следует сказать, что приказом Верховного главнокомандующего от 11 мая 1915 г. № 373 из составлявших бригаду конных сотен были сформированы четыре шестисотенных полка, с присвоением им наименований 9-го Ломжинского, 10-го Рыпинского, 12-го Калишского и 17-го Томашовского конных полков Пограничной Стражи.

Керсновский, говоря о замене гарнизонных войск Новогеоргиевска, признает, что они были обречены на гибель, однако следом критикует Алексеева за эти действия.[244] Было бы тактическим оправданным оставление действительно укомплектованного и боеспособного XXVII АК в крепости, т.е. обречение его на гибель с одновременным хаотическим отводом войск ополчения в тыл? Вопрос остается риторическим.

Так же почти традиционным в историографии стало «размещение» войск XXVII АК в районе Новогеоргиевска, якобы изученного к лету 1915 года солдатами до мельчайших подробностей, тогда как новоприбывшие части были с местностью напротив совершенно незнакомы. Соглашаясь с последним тезисом, следует признать первый не вполне объективным. Армейский корпус под командованием генерала Баланина активно участвовал в операциях фронта в ходе обеих кампаний. В конце августа 1914 года он был отправлен под Вильно для формирования 2-й армии Смирнова для парирования атак Гинденбурга. В сентябре корпус переформировывался в составе 77-й и 79-й пехотных дивизий, обеспечивая прикрытие Варшавы; в период Варшавско-Ивангородской операции он составлял гарнизон Варшавы (а отнюдь не Новогеоргиевска), занимая форты ее старой крепости. В Сероцк и Зегрж – новогеоргиевские аванпосты – были выдвинуты лишь корпусные авангарды, непосредственно же находившиеся к середине октября в крепости части были выведены из нее приказом П.К. Ренненкампфа для действий на левом фланге германских войск.[245]

С начала кампании 1915 года XXVII АК перебрасывался к Ломже на подкрепление потесненной германскими войсками 57-й дивизии, а когда эта угроза оказалась мнимой, корпус, по образному выражению Керсновского, был раздерган – войска отправлялись на оборону Прасныша и Осовца.[246] С середины февраля по начало марта XXVII АК выполнял одну из основных ролей в проведении Праснышской операции. В составе 1-й армии генерала Литвинова он на первом этапе операции сдерживал натиск германских сил, после – содействовал наступлению XIX армейского и I конного корпусов на второстепенных направлениях, обеспечивая успех на левом фланге буквально до последнего момента.[247]

Даже эти схематичные сведения дают понять, что составляющие XXVII армейский корпус Баланина войска до момента начала осады Новогеоргиевска меньшее количество времени провели в несении непосредственно гарнизонной службы. Они неоднократно изымались из состава гарнизона вплоть до лета 1915 года; лишь в начале июля генерал Ф.Ф. Палицын записал в дневнике: «Сегодня дан приказ XXVII корпусу войти в состав гарнизона».[248] Сохранение его в крепости ввиду необходимости полевых войск на фронте было признано Алексеевым нежелательным, и до передислокации в Новогеоргиевск указанных выше дивизий второй и третьей очереди он предлагал заменить XXVII АК, однако этому воспротивился комендант Бобырь. Тем не менее, объективных причин подвергать сомнению свидетельство авторитетного генерала Ю.Н. Данилова о том, что постоянного пехотного гарнизона крепость не имела, да по условиям войны и не могла иметь[249], у нас нет.

Данные рассуждения важны лишь с учетом боеспособности как войск гарнизона, так и всего укрепленного района в целом, в первую очередь – уровня их боевого духа. Именно моральное состояние солдат, наряду с обеспечением их материальной частью, в конечном итоге является залогом успеха или неудачи их действий. Применимо к Новогеоргиевску следует признать, что данному аспекту боеготовности должного внимания командованием не уделялось и вследствие целого комплекса причин боевой дух войск лишь снижался.

Как уже говорилось выше, в чрезвычайных условиях отступления было предпринято масштабное интернирование еврейского населения из привисленского района. Крайне отрицательно оно сказалось не только на состоянии коммуникаций, но и на моральном состоянии войск гарнизона, их боевого духа.

Распространение слухов о бессчетных изменах евреев, их пособничестве немцам, вкупе с преувеличенными представлениями о приближающихся силах противника подрывало боевой дух солдат. Очевидец этих событий припоминает, что отбытие из Нового Двора семейства, содержащего кожевенную лавку, часто посещаемую солдатами, было расценено ими однозначно: «Шпионы, ясное дело».[250]

Шпиономания, обусловленная явными юдофобскими настроениями, обострилась непосредственно в условиях угрозы крепости со стороны германских сил, однако подогревалась она в течение… столетия, на что косвенно указывает, например, одно из писем Ф. Глинки.[251] Конечно же, укрепленный район неизменно интересовал германскую разведку, особенно в период его модернизации.[252] С 1913 г. над его территорией были запрещены перелеты иностранных воздухоплавателей[253], но сохранялась угроза со стороны наземной разведки. В книге начальника разведывательного отдела Варшавского военного округа Н.С. Батюшина описывается эпизод ареста унтер-офицером новогеоргиевской жандармской команды подозрительного человека, гулявшего близ крепостных фортов с записной книжкой в руках, и оказавшегося капитаном германского Генерального штаба.[254]

Однако росту шовинизма в войсковой среде в ряде случаев способствовало само Военное министерство. К примеру, за период нахождения на посту военного министра П.С. Ванновского – с 1881 по 1898 гг. – был составлен перечень должностей, на которые не допускались евреи и поляки[255], весьма громоздкий и переполненный разного рода оговорками. В 1910 г. Н.Н. Янушкевич выдвигал предложение изъять евреев из состава вооруженных сил[256], что, по его мнению, было «возможно лишь при условии совершенного удаления евреев из пределов родины или путем возложения на них денежного налога». Столь радикальные меры обосновывались данными о большом недоборе в армию евреев-новобранцев в 1901-1908 гг. и о значительном количестве евреев-солдат, сдавшихся в плен во время русско-японской войны 1904-1905 гг., однако были признаны трудновыполнимыми и не получили хода. Янушкевич, между тем, не оставил своих призывов даже с началом войны.

С осени штабом Северо-Западного фронта проводились мероприятия по привлечению населения Привислинского края к сбору информации о противнике – с этой целью еще в период мобилизации при содействии штаба стала выпускаться газета на польском языке, освещающая обстановку на фронте в нужном для РИА ключе. Так же в уезды рассылались воззвания на 2-х языках к местному населению о необходимости придти на помощь русским войскам, в том числе и осведомляя их командование о действиях германских сил.[257] Однако одновременно с этим преследование соглядатаев непосредственно в Новогеоргиевске приобретало все более гротескные и, как правило, антисемитские по духу формы, причем подчас причиной тому были не вполне оправданные действия самого командования.

Приказ войскам укрепленного района, крепость Новогеоргиевск, от 27 ноября 1914 года, подписанный Бобырем, гласил: «…при занятии населенных пунктов брать от еврейского населения заложников, предупреждая, что в случае изменнической деятельности какого-либо из местных жителей заложники будут казнены»[258] (и это при том, что евреи составляли более половины населения Новогеоргиевска и его окрестностей[259] – Новый Двор вообще был населен практически исключительно ими).[260] К слову сказать, нацменьшинства и в крепостных частях Привислинского края составляли до четверти личного состава.[261] Позднее, в мае 1915 г., видимо, не удовлетворившись результатами локального проведения такой политики, Ставка отдала предписание практиковать взятие в заложники евреев на всем фронте; к счастью, практиковавшаяся в Гродненской губернии политика запрета на распространение корреспонденции и прессы на иврите[262] столь широкого распространения не получила.

Армейская контрразведка так же действовала в духе общей политики военных властей, считая евреев «ненадежным элементом» — на них с необычайной легкостью, на основе самых незначительных подозрений заводилось большое количество дел, немалой части обвиняемых по которым грозила высылка.[263] Конечно же, имеются зафиксированные случаи задержания евреев из числа гражданских лиц «с возмутительными листками», как, например, в канун 1915 г. в Зегрже.[264] Однако реакция со стороны военной администрации на подобные инциденты приобретала подчас гротескные формы. Одновременно с этим, по свидетельству современников, практически отсутствовали ограничения на пребывание в крепости гражданских лиц, например, солдатских матерей, сроком до нескольких недель[265]. Непонятны, в этой связи, причины отсутствия Новогеоргиевска в перечне крепостей и населенных пунктов, въезд в которые в целях борьбы с лазутчиками воспрещался всем лицам, не имеющим особого удостоверения об отсутствии препятствий к тому от соответствующего штаба округа на театре военных действий или штаба внутреннего округа – практически все прочие цитадели Передового театра были включены в этот список.[266] Подобная непоследовательность в решениях командования крепости, а так же и Ставки, никак не могла способствовать успешности предпринимаемых им мер. В силу, в том числе и этого немудрено, что в 1918 г. в Модлине стремительно установил свое влияние бунд.[267]

Не следует обходить вниманием и несколько более ранний эпизод – явка с повинной в окружную Петроградскую контрразведку вернувшегося из плена подпоручика 25-го Низовского полка Я.П. Колаковского, назвавшегося германским шпионом. Его сомнительные показания стали исходной точкой пресловутого «дела Мясоедова», но поначалу одно из главных мест в них занимало якобы имевшее место поручение германского Генерального штаба убедить коменданта крепости Новогеоргиевск сдать ее за 1 миллион рублей.[268] Исследовавший данный вопрос советский историк К.Ф. Шацилло отказывал показаниям Колаковского в доверии[269], однако нам следует ясно представлять себе нанесенный ими вред – шпиономания, сотворенный ею образ повисшего над Новогеоргиевском дамоклова меча измены заразили Верховное командование. Само собой, и в обществе и на фронте ситуация в дальнейшем менялась лишь к худшему. В результате еще в конце 1914 года уже по всей империи в конвертах житейской переписки кочевали слухи о готовности коменданта Новогеоргиевска сдать крепость неприятелю, и пресечь измену удавалось будто бы лишь Верховному главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу, примчавшемуся в крепость и собственноручно прикончившему Бобыря.[270] Даже в среде военных, судя по переписке добровольно вступившего в авиационный отряд и ушедшего на фронт математика А.А. Фридмана, мнение о неизбежности падения Новогеоргиевска стало бытовать еще в мае.[271]

Командованием, представителями власти, в том числе и духовной, делались попытки амортизировать воздействие шпиономании на сознание фронтовиков – протопресвитер РИА Шавельский в том числе и летом 1915 года объезжал крепости западного порубежья, окормляя «христолюбивое воинство», был и в Новогеоргиевске.[272] Об оснащенности церковных штатов крепости выше уже говорилось, однако следует признать, что даже самые истовые молитвы не давали должного эффекта, так как обстановка осложнялась с каждым днем. Показателен в этой связи приказ Верховного Главнокомандующего от 26 июня 1915 г. о недопущении распространения в армии слухов о предательстве лиц, носящих нерусскую фамилию, оказавшийся сколь запоздалым, столь и абсурдным на фоне прежних постановлений и депортационных мер.

Особенно серьезный урон моральному состоянию гарнизона нанесла гибель начальника инженеров крепости полковника Короткевича-Ночевного, убитого 17 июля во время инспекционной осмотра передовых позиций.[273] В поездке его сопровождали начальник инженеров Северного отдела крепости полковник Худзинский (убит), инженер вымысловского сектора того же отдела Коршун (ранен) и его помощник – саперный офицер (пленен вместе с водителем автомобиля). «Солдатский вестник» преобразил этот трагический инцидент в добровольный переход с массой важнейшей документации на сторону противника начальника обороны южного отдела крепости генерал-майора А.К. Кренке, в поездке вовсе не участвовавшего.

Однако у этих слухов была достоверная основа, так как немцами был захвачен портфель Короткевича, генеральный план укреплений Новогеоргиевска с обозначением мест расположения тяжелых батарей. Таким образом, в один день было подорвано доверие гарнизона к высшему командованию и раскрыта вся система укреплений Новогеоргиевска, до того момента неизвестная противнику. Несомненно, серьезной утратой для подготавливающегося к обороне гарнизона крепости стала гибель полковника Короткевича, признаваемого современниками за исключительно грамотного военного инженера, даже если учесть его психически не вполне адекватное состояние незадолго до гибели.[274]

Так же исключительно важным фактором обороноспособности является уровень снабжения и обеспеченность крепости вооружением и продовольствием.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

***

 

В историографии – как отечественной, так и зарубежной – сложилось мнение, по которому в Новогеоргиевске размещались полугодовые запасы продовольствия.[275] Интересно отметить, что оперативные документы фиксируют наличие к августу 1915 г. огромного количества имущества и вооружения на складах другой крепости – Брест-Литовска[276], что объясняется скоплением в ней продовольствия и боеприпасов из эвакуированных Варшавы и Ивангорода.

Однако по вопросу количества боеприпасов в литературе имеются значительные расхождения. Профессор Уткин пишет о невиданных запасах и превосходных подъездных путях[277], в чем он отчасти солидарен с Керсновским, который также указывает на якобы имевшиеся в новогеоргиевском арсенале свыше миллиона снарядов, однако упоминает о забитости железнодорожных путей.[278] Впрочем, состояние коммуникаций уже характеризовалось выше.

Позиция указанных исследователей схожа с подходом германских военных историков.[279] Как писал, например, генерал Шварте: «… Новогеоргиевск обладал полным снаряжением и мог бы оказать сильное сопротивление».[280] Она так же нашла свое отражение в американской[281] и британской историографии.[282] Своеобразно мнение по данному вопросу ее представителя Дж. Кигана, писавшего, что в Новогеоргиевске накапливались такие количества снарядов, о которых командование крепости не сообщало в Генеральный штаб.[283] Основанием для точки зрения такого рода может быть произведенная в ходе Лодзинской операции закладка на станции Новый Двор артиллерийских складов для частей 1-й армии.[284] Непреднамеренная экстраполяция хода боевых действий под крепостью в XIX в., когда она действительно содержала в себе огромные запасы, на события Первой мировой войны при ретроспективном обозрении истории крепости Новогеоргиевск также вполне может подтолкнуть исследователя к приведенному выше выводу.

Между тем в советской историографии превалировала обратная точка зрения, поддерживаемая исследователями государств Антанты – профессор С.А. Хмельков писал об «изолированном Новогеоргиевске, где около половины гарнизона совсем не имела винтовок, а остальные на одну треть были вооружены винтовками Бердана с 300 патронами на винтовку», апеллируя к французскому автору Гранкуру.[285] Эти сведения поддерживаются свидетельством участника обороны капитана полевой артиллерии К.П. Лисынова о том, что винтовками были снабжены всего 35000 солдат.[286] Один из польских авторов уменьшает это число на 5 тысяч, одновременно с этим сокращая гарнизон Новогеоргиевска до 55000[287], однако эти неточности не меняют сути, в целом подтверждая правильность приведенной точки зрения.

В связи с этим следует сказать, что информация о миллионных запасах патронов и снарядов в крепостных складских помещениях, если вспомнить о критической ситуации «снарядного голода» на фронтах в это же время, выглядит маловероятной. Единственно возможным средством разрешения этого противоречия будет обращение к первоисточникам и свидетельствам современников. В дневнике Ф.Ф. Палицына за датой 7 июля имеется следующая запись: «Новогеоргиевск получит гарнизон и, если окажется возможным, ему подвезут и патроны».[288] Он же, высказывая мысль М.В. Алексеева, констатирует: «Противник знает, что у нас нет патронов и снарядов, а мы должны знать, что нескоро их получим».[289]

Следовательно, до начала июля положение Новогеоргиевска в смысле обеспеченности боеприпасами было бедственным, а если учесть общее ухудшение состояния транспортных коммуникаций, их загруженность, становится понятно, что подвоз столь большого количества тех же патронов в считанные дни был маловероятен. Ввиду этого замечание Кигана о накапливании боеприпасов выглядит несостоятельным, и оно тем более странно, что острый дефицит стрелкового оружия и боеприпасов в РИА подтверждает в своих мемуарах и соотечественник ученого посол Дж. Бьюкенен.[290] Не был он тайной и для советника президента Соединенных Штатов полковника Хауза, писавшего в июне 1915 года: «… Русские совершенно не в состоянии противостоять напору немцев по той причине, что не хватает ни винтовок, ни снарядов»[291], и непонятно откуда могло быть изобилие их в Новогеоргиевске.

Эту точку зрения опровергают, например, данные по количеству осколочно-фугасных снарядов в Новогеоргиевске к середине сентября 1914 г.:[292]

 

Тип ВВ в снарядах

пироксилин

тротил

порох

шрапнель

Итого:

8-дм легкие пушки

5065

6220

36617

7200

55102

6-дм пушки в 200 п.

1859

6000

10943

9170

27972

6-дм пушки в 190 п.

3180

–

20400

12000

35580

6-дм пушки в 190 п.

12141

–

75541

77021

164703

42-лин. пушки

образца 1877 г.

–

–

62075

25248

87232

8-дм мортиры

образца 1877 г.

3409

–

3353

1900

8662

6-дм полевые пушки

6938

–

81427

20254

108619

    Итого:

487870

 

Таким образом, даже до возникновения «снарядного голода» в войсках крепость была обеспечена лишь без малого полумиллионом снарядов. В четыре раза большему их количеству на новогеоргиевских складах в 1915 году взяться было попросту неоткуда.

Придерживавшийся иной точки зрения профессор Величко, пытаясь наглядно продемонстрировать изобилие припасов на новогеоргиевских складах, писал, что незадолго до окружения в крепость было доставлено 2 миллиона ружейных патронов[293] (в зарубежной литературе наряду с этим встречается упоминание о двух миллионах артиллерийских снарядов).[294] Однако простой расчет показывает, что эта норма уступала той, о которой писали Хмельков и Гранкур, в 6 раз, что еще раз доказывает правильность нашего вывода о количестве боеприпасов в Новогеоргиевске. Она подтверждается и бытовой заметкой М.Н. Герасимова от 25 июня: «Солдатский вестник» распространяет слух о том, что издан секретный приказ расходовать как можно меньше снарядов и патронов ввиду их недостачи».[295] Дефицит боеприпасов носил столь обостренный характер во всех армиях Северо-Западного фронта – как сообщал в письме сыну в августе 1915 г. генерал Алексеев, «у меня мало людей, еще меньше офицеров и еще меньше патронов».[296]

В соответствии с донесением начальника штаба 1-й армии генерал-лейтенанта И.З. Одишелидзе к середине июля 1915 г. Новогеоргиевск был обеспечен следующим количеством боеприпасов:[297]

 

 – «На 8-дюймовую пушку бомб 550, шрапнелей 100

 – На 8-дюймовую крепостную мортиру бомб 500, шрапнелей 100

 – На 6-дюймовую пушку 20-пудовую бомб 485, шрапнелей 225

 – 190-пудовую бомб 300, шрапнелей 20

 – 120-пудовую бомб 350, шрапнелей 200

 – 6-дюймовую крепостную гаубицу бомб нет, шрапнелей 315

 – 6-дюймовую крепостную мортиру бомб 600, шрапнелей 200

 – 6-дюймовую полевую мортиру бомб 600, шрапнелей 300

 – На 48-линейную скорострельную гаубицу бомб 450, шрапнелей 589

 – На 42-линейную пушку бомб 88, шрапнелей 137

 – На 3-дюймовую скорострельную пушку гранат нет, шрапнелей 187

 – На 57-миллиметровую канонерскую пушку бомб 100, светящихся ядер 160

 – На пулемет по 30000 патронов на один станок, ракет 35

 – В прикомандированном тяжелом пушечном дивизионе на 10-дюймовую пушку бомб 183, на 6-дюймовую пушку Кане бомб 279, шрапнелей 100

 – На 75-миллиметровую противоаэропланную пушку шрапнелей 135

 – В 58 дивизии на 3-дюймовую пушку снарядов 150

 – В 63 дивизии на 3-дюймовую пушку 155 шрапнелей и 26 гранат

 – В местных парках патронов винтовочных острых 1168300, револьверных 25620, пулеметных 256200, снарядов легких 12925, горных 1904 г. 2562, сорокавосьми-линейных 1909 г. 1704, 12 сантиметровых 1904 г. 3970, шестидюймовых 775 сорокадвух-линейных 397...».

 

Писатель-историк С.В. Карпущенко, наряду с необеспеченностью крепостной артиллерии боезапасом, пишет и о скверной подготовке расчетов, якобы даже слабо представлявших себе Новогеоргиевск и прилегающую к его фортам местность.[298] Это утверждение следует отнести к творческому вымыслу автора, так как нижние чины крепостного гарнизона могли беспрепятственно перемещаться во всяком случае по внутренней территории цитадели, а до войны даже навещать город Новый Двор для приобретения покупок.[299] Окрестности Новогеоргиевска конечно же были известны его защитникам, однако отстаивать их и крепость от приближающегося противника было практически нечем.

Общий уровень обеспеченности гарнизона наглядно характеризуется униформой крепостных войск; Герасимов вспоминает: «Сегодня мы, облаченные в черные штаны и такие же мундиры… принимали присягу. Лакированные козырьки фуражек придавали нам строгий и внушительный вид…».[300] Речь идет о начале 1915 года, между тем еще в 1907 г. нижним армейским чинам были присвоены мундиры темно-зеленого сукна (ношение черных воспрещалось) и фуражки без козырьков[301] (исключение составляли нестроевые). Очевидно, что нехватка элементарной униформы на новогеоргиевских складах привела к тому, что все новобранцы принимали присягу в неуставных мундирах.

В воинской присяге на верность Царю и Отечеству были такие слова: «…В осадах и штурмах… храброе и сильное чинить сопротивление. От команды и знамени в обозе или гарнизоне никогда не отлучаться».[302] Верные своему слову, честь неуставных мундиров и Новогеоргиевск солдаты пусть в течение всего 9 дней, но все же защищали, располагая отнюдь не огромными для первоклассной крепости запасами средств обороны. Осознавая лишь это, нам уже следует признать тезис о падении Новогеоргиевска, как позорной странице русской военной истории, не вполне объективным.

5 июля сводный корпус генерала Дикхута получил приказ наблюдать за Новогеоргиевском. 14 июля он приблизился к крепости, и по принятому 2 дня спустя германским командованием плану действий должен был начать обложение с севера.[303] В течение нескольких последующих дней германской авиацией проводилась активная воздушная разведка крепостного района, а затем подошедшие войска приступили к окружению и подготовке осады.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава III.

 

ОСАДА И ПАДЕНИЕ НОВОГЕОРГИЕВСКА

 

Прежде чем описывать непосредственно события быстротечной осады и падения Новогеоргиевска, необходимо охарактеризовать силы противника, выделенные для этой операции командованием Восточного фронта.

Осаду Новогеоргиевска возглавлял опытнейший военачальник, генерал-полковник Ганс Гартвиг фон Безелер, прославившийся покорением Антверпена.[304] В его распоряжении находилась небезызвестная армейская группа «Безелер», получившая новый статус осадной армии «Модлин», которая изначально включала в себя 14-ю дивизию ландвера XVII резервного корпуса (непосредственный командующий – генерал-лейтенант Зурен) и корпус Дикхута. В нее так же была включена резервная бригада Пфейля, 21-я и 169-я бригады ландвера – всего, по данным профессора Хмелькова, 45 батальонов пехоты.[305] Видимо, именно очевидное преобладание частей ополчения в составе осадной армии навело супругу генерала Э. Людендорфа Маргариту на мысль о явной слабости бившихся за Новогеоргиевск германских войск[306], однако не следует забывать, что и Антверпен был взят резервными частями.[307] К тому же вряд ли объективным будет распространение вышеприведенной спорной сентенции на артиллерийское оснащение войск Безелера.

Его осадная армия имела в наличии 84 орудия тяжелой артиллерии – 6 420-миллиметровых, 9 305-миллиметровых гаубиц, 1 длинноствольную 150-миллиметровую пушку, 2 210-миллиметровых мортирных батареи, 11 батарей тяжелых полевых гаубиц, 2 батареи калибром 100 мм и 1 120 и 150 миллиметров. Главной ударной силой вражеского огневого молота были пресловутые «Большие Берты». Эти мортиры калибром 420 мм и весом 42,6 тонн, произведенные в 1909 году, на начало войны были одними из крупнейших осадных орудий. Длина их ствола составляла 12 калибров, дальность стрельбы – 14 км, масса снаряда 900 кг. Внушительные габариты орудия лучшие конструкторы Круппа стремились сочетать с максимально высокой мобильностью.[308]

Однако подвоз сверхтяжелых орудий все же требовал определенного времени, за которое необходимо было обезопасить подступы к крепости. Обложение с северо-запада начал корпус Дикхута, уже на следующий день его действиям до Вислы начал, согласно директиве, содействовать XVII резервный корпус. Действия противника на тот момент были осторожными и осуществлялись не самыми крупными подразделениями.

Несмотря на это, командование частей, стоящих в Новогеоргиевске, равно как и штаб, оставалось безынициативным – каких-либо поступательных действий по предотвращению окружения крепости ими не предпринималось. Пользуясь этим, германские силы планомерно, подтягивая артиллерийские батареи, окружали Новогеоргиевск, один за одним занимая аванпосты. 22 июля  командованием 1 армии, находящейся на Нареве, было принято решение о подрыве фортов Зегржа, Дембе и Бельямин, однако нехватка пироксилина приводила к ситуациям, подобным обрисованной в донесении начальника штаба 1-й армии генерал-лейтенанта И.З. Одишелидзе: «Бельяминовский форт к уничтожению не подготовлен: сделаны расчеты, высверлены скважины, проложена сеть, но нет ни пироксилина, ни пороха, ни забивки». Для взрыва укреплений в Дембе войскам I Туркестанского корпуса, находившегося в арьергарде на позициях между Буго-Наревом и Вислой, было передано 500 пудов пироклисина вместо необходимых 800, однако и те распоряжением Одишелидзе были возвращены в крепость Новогеоргиевск; Зегрж вовсе не дождался взрывчатки.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

***

 

24 июля был захвачен Пултуск и германские войска начали переправляться через реку Нарев. Тогда же генерал-от-кавалерии А.И. Литвинов, ввиду серьезности положения на левом фланге 12-й армии, приказал в ночь на 25 июля отводить XXVII армейский и I Туркестанский корпуса. 5 августа подчиненный Безелеру генерал Вестергаген получил приказ обложить Новогеоргиевск с юга; в качестве осадной артиллерии ему было предоставлены 7 батарей 210-мм гаубиц и 1 батарея 100-мм пушек.[309] В тот же день был начат обстрел передовых позиций фортов Дембе и Зегрж. Обороноспособность этих позиций, разоруженных еще до войны, была весьма низкой и уже в ночь с 6 на 7 августа они были очищены. «Все идет хорошо: окружение Новогеоргиевска почти закончено» – записал в этот день в дневнике М. Гоффман.[310] Русские войска переправились через Нарев, очистив не только передовые форты, но и весь правый берег реки; к 11 августа немецкими солдатами был занят форт Бельямин.

Эта инициатива командования частей, стоявших в Дембе и Зегрже, на тот момент оправдывала себя, так как центральные форты аккумулировали живую силу. Однако высвобождающиеся силы практически не использовались для предотвращения угрозы обложения крепости. В результате отряд Вестергагена и 169-я бригада ландвера, разделенные Вислой – с юга, 21-я бригада ландвера и бригада Пфейля – с северо-востока, 14-я дивизия ландвера с севера и корпус Дикхута – с северо-запада – к 10 августа замкнули вокруг Новогеоргиевска кольцо окружения. Тогда же противником была произведена авиационная бомбардировка крепостных укреплений.[311]

Практически никакого активного сопротивления действиям германцев со стороны русских не оказывалось. Фактически оборону подступов к Новогеоргиевску обеспечивала лишь базировавшаяся в Яблоне Эскадра Воздушных Кораблей – один из составлявших ее бомбардировщиков, предположительно «Илья Муромец V», сбрасывал бомбы на германские батареи и одновременно привлек на себя артиллерийский огонь противника на одном из участков, позволив обстреливаемым русских частям перегруппировать оборону. Учитывая это, Безелер принимает рискованное решение отказаться от ведения правильной осады и попытаться овладеть крепостью посредством ускоренной атаки – массированным ударом в избранном направлении при поддержке артиллерийским огнем из тяжелых и сверхтяжелых орудий. Командование противника особо полагалось на мощь своих гаубиц, которые должны были окончательно деморализовать пассивный и немногочисленный, по мнению германского генералитета, гарнизон. Направлением главной атаки был избран сектор, образованный протоками рек Вкра и Нарев, так как через него проходила железнодорожная ветвь, обеспечивавшая подвоз боеприпасов. Таким образом, подавляющий артиллерийский огонь по новогеоргиевским фортам обеспечивался 35 батареями на фронте атаки протяженностью всего в 4 километра. С момента полного окружения германскими частями крепости не прекращались и авиационные бомбардировки ее позиций.[312]

Корректировку ведущегося по фортам артиллерийского огня и приступов противнику сильно облегчил, как уже говорилось выше, захват схем оборонительных укреплений Новогеоргиевска после гибели инженера Короткевича. Французский исследователь Ребольд, вслед за военным представителем Британии при русской армии полковником А. Ноксом, делал из этого инцидента вывод, что служба разведки обороны была поставлена совершенно неудовлетворительно[313], и таким образом скверная работа гарнизонных чинов вновь становилась главной причиной скоротечного падения крепости. Данное суждение отчасти справедливо, однако излишне категорично. У противника не было возможности вести полноценное наблюдение за результатами артиллерийского обстрела крепости в соответствии со схемами из портфеля полковника Короткевича[314], ведение огня из сверхтяжелых германских орудий не было прицельным. Это косвенно подтверждается свидетельством Людендорфа, указывавшего, что при атаке северо-восточных фортов мобильная пехота не играла роли, так как большое количество боеприпасов для тяжелых орудий сглаживало все затруднения атаки.[315] К тому же разведка противника вовсе не была совершенно неосведомлена об организации крепостных укреплений до утраты схем – при подготовке летнего контрнаступления силами авиационных частей XII армии была произведена фотосъемка Новогеоргиевска и Варшавы, что дало материал для получения точных топографических планов. В частности, командир дирижабля Z-5 капитан Грюнер в первых числах августа передал в штаб важнейшую информацию о концентрации русских войск в районе цитадели.[316]

Утром 16 августа германские войска приступили к общей атаке фортовых групп XV «Царский Дар» и XVI. Натиск увенчался успехом для противника, и его частям удалось проникнуть в укрепления фортов XVa и XVb, где ландвер столкнулся с еще более ожесточенным сопротивлением. Германцы действовали отважно и отбитие форта XVa на правом фланге «Царского Дара» было проведено фактически двумя – 5-й и 6-й – ротами Саксонского полка ландвера, однако ценой успеха стало их обескровливание.

Тактическая инициатива все еще принадлежала русским – форты продолжали сопротивление, а реализовать даже достигнутое ценой немалых потерь незначительное преимущество для германских войск не представлялось возможным. За фортовой группой XV «Царский Дар» находился лесистый, хорошо укрепленный район, подчинение которого для противника было сопряжено с риском еще больших потерь.[317] Однако и оставление уже занятых фортов было недопустимым, поэтому атакующими немедленно был возобновлен артиллерийский огонь по укреплениям фортовых групп XIV и XV. К боевым действиям германцами была привлечена и авиация – цеппелин LZ-39 сбросил на укрепления Новогеоргиевска около 500 килограммов бомб. В бомбардировках цитадели участвовал и упоминавшийся ранее корабль Z-5 капитана Грюнера, а так же машина Z-12.[318]

16-17 августа можно считать кульминацией осады Новогеоргиевска. Обстрел русских позиций достиг максимальной плотности, германская пехота в попытках точечных прорывов несла самые большие потери, противостояние на отдельном взятом участке обороны достигло своего пика. Однако соотношение сил оставалось, безусловно, в пользу обороняющихся – за 3 дня атак на линии фортов германским войскам ценой потерь в живой силе удалось подчинить лишь 2 форта из 33-х. Постоянно растущая мощь артобстрела не причиняла русским казематированным укреплениям существенного вреда и вполне вероятно, что в случае продолжения даже пассивной обороны северо-восточных фортовых групп штаб Безелера был бы вынужден пересмотреть избранную тактику ускоренной атаки. Судьба Новогеоргиевска во многом зависела от решения, которое должен был принять комендант. Оно оказалось роковым.

Как отмечают все без исключения исследователи, занятие германскими солдатами двух фортов оказало на генерала Бобыря очень сильное негативное впечатления, сгладить которое не смогло даже отражение очередной атаки противника на форты группы «Голавица» днем 17 августа. Находясь в растерянности, в ночь на 18 августа он отдал приказ очистить фортовые группы XV и XVI. Последствия этой уступки были поистине катастрофическими. Оставляя в общей сложности 5 фортов, русские войска были вынуждены отступать к внутренней линии фортов, причем ликвидировать брешь во внешней линии отныне не представлялось возможным. Германские батареи получили возможность перенести огонь на центральные форты Новогеоргиевска, ландвер приобрел ряд плацдармов для дальнейшего наступления, тогда как отступающие силы гарнизона утратили возможность организовать оборону на промежуточной позиции на р. Вкра. Моральный дух всего гарнизона была очень сильно подорван – недоукомплектованные нижние чины ослабили сопротивление на всех секторах внешней и внутренней оборонительных линий, а среди офицеров даже созрел план арестовать Бобыря и избрать другого руководителя обороны.[319]

В отличие от отечественных ученых, польскими историками в качестве причин утраты тактической инициативы в ночь с 17 на 18 августа указывается также занятие частями 169-й бригады ландвера укреплений фортовой группы XVII «Янувек». Постоянно ведущийся в течение четырех дней артиллерийский огонь и повторяющиеся атаки вынудили обороняющихся очистить 2 составлявших группу форта и отступить к городу Новый Двор. Прорыв внешней оборонительной линии, таким образом, оказывался двойным – факт, остававшийся вне поля зрения советских исследователей. Известный французский психолог Г. Лебон в качестве главной причины этого тактического просчета русских указывал также, неразвитость линии оборонительных траншей на подступах к фортовому кольцу, исключавшую возможность иного, более благоприятного для защитников крепости, развития событий.[320] Окапывание на передовых позициях действительно велось очень медленно и не всегда умело, сказывалась так же нехватка шанцевого инструмента.[321]

Однако даже с учетом всего этого решение Бобыря сложно назвать иначе, как подарком противнику. К 18 августа ситуация на фронте в целом сложилась таким образом, что германскому командованию необходимо было высвободить определенные силы для реализации намеченных наступательных действий; частями 10-й армии планировалось организовать осаду крепости Ковно, однако необходимо было задействовать и стоящие под Новогеоргиевском подразделения. Начальник оперативного управления штаба Гинденбурга генерал Гофман 18 августа записал в дневнике: «Если Новогеоргиевск падет, мы тогда получим три свободных дивизии… В таком случае положение в общем значительно улучшится».[322] Оборона всего нескольких фортов вместо их очищения могла бы смешать германскому командования планы по проведению сразу нескольких фронтовых операций, но возможность для ее продолжения была безвозвратно утрачена командованием.

Безелер передал указание командирам на всех секторах осады активизировать действия, что окончательно ввело командование гарнизона Новогеоргиевска в заблуждение относительно главного направления атаки. Менее чем сутки спустя от указания очистить фортовые группы XV и VXI Бобырь принимает решение об эвакуации групп X-XIII, которое уже не может быть оправдано никакими объективными причинами. Войска корпуса Дикхута на рассвете 19 августа заняли 10 оставленных русскими фортов и уже к полудню вышли к внутренней оборонительной линии.[323]

С северных подступов ядро крепости, перенасыщенное все более деморализующейся живой силой, отныне оборонялось лишь тремя фортами – I «Закрочим» западнее и II «Коссево» и III «Помехувек» восточнее редюита.[324] Падение крепости казалось неминуемым, и необходимо было не допустить захватами врагом штандартов и секретной документации. В условиях полного окружения вывезти их позволял лишь один транспортный путь – воздушный.

Решено было использовать воздухоплавательную роту, силами которой произвели пробный запуск. Однако ветер занес аэронавтов в Германию, лишь один аэростат приземлился на своей территории.[325]

Подобный риск при транспортировке знамен был недопустим, а следует сказать, что плохая видимость ввиду густого тумана, не прекращающийся обстрел делали перелет чрезвычайно опасным предприятием. Однако ранним утром 6 августа авиаотряд получил предписание о вылете. Инициатором же вывоза крепостных штандартов и георгиевских наград был подпоручик К.К. Вакуловский, обратившийся с этим предложением к начальнику штаба Новогеоргиевска. Только клятвенное обещание авиатора уничтожить штандарты и регалии в случае угрозы их захвата неприятелем убедило Н.И. Глобачева дать разрешение на транспортировку. Вместе с К.К. Вакуловским в вылете участвовали также штабс-капитан Ю.М. Козьмин с летчиком-наблюдателем на борту аппарата; штабс-ротмистр А.Н. Ливотов – ему, везущему секретную документацию, боевую историю отряда, а так же летчика-наблюдателя с механиком, выдалось совершить посадку в расположении войск противника, но перелет был завершен благополучно; штабс-капитан И.И. Масальский – командир 33-го корпусного авиаотряда, предварительно уничтоживший всего его имущество и вывезший из Новогеоргиевска секретные дела; младший унтер-офицер О.П. Панкратов и штабс-ротмистр Б.И. Свистунов, первым поднявшийся в воздух и спасший лучшего механика отряда.[326] Отважные авиаторы пролетели над территорией противника 200 километров и опустились у Белостока.[327]

Таким образом, были спасены от бесчестия знамена второочередных 229-го пехотного Сквирского, 230-го пехотного Новоград-Волынского, 231-го пехотного Дрогичинского, 232-го пехотного Радомысльского, 250-го пехотного Балтийского, 251-го пехотного Ставучанского и 252-го пехотного Хотинского полков.[328] За свой подвиг командир отряда И.И. Массальский Высочайшим Приказом от 22 августа 1915 г. был удостоен ордена св. Станислава 2-й степени с мечами.[329] А днем ранее из крепости вылетел поручик Л.А. Гринев, имеющей своей миссией сообщить Верховному Главнокомандующему обстановку в осажденной крепости. Под плотным вражеским огнем он поднялся в воздух, в густом тумане дважды сбивался с курса, относимый сильным ветром к Варшаве, затем к Брест-Литовску, но после трех с половиной часового полета все же достиг расположения русских войск. Высочайшим Приказом от 31 марта 1916 г. поручик Гринев был награжден за свой храбрый полет Георгиевским оружием.[330]

Великий князь Андрей Владимирович отмечает в своем дневнике: «6 августа. Сегодня прилетели из Новогеоргиевска 4 летчика. Всего вылетело 9, об остальных сведений пока еще нет. Летчики привезли штандарт и Георгиевские кресты. Они сообщили, что неприятеля положили очень большое количество и крепость дорого стоит им. По радио комендант сообщил, что надежды удержать крепость уже нет… Гарнизоны фортов 15-го и 16-го погибли».[331] По свидетельству Ю.Н. Данилова, оказавшегося очевидцем посадки, авиаторы вновь были обстреляны русскими артиллеристами из импровизированных зенитных орудий[332], сообщаемые же им сведения об обстреле Новогеоргиевска газовыми снарядами не находят подтверждения в доступной научно-популярной и мемуарной литературе. Вероятно, причиной возникновения слухов об этом, как и годом ранее в осажденном бельгийском Льеже, стали расползавшиеся по обстреливаемым фортам облака пороховых газов и пыли.[333]

В это время гарнизонными войсками уже велся подрыв фортов (в конечном итоге будут взорваны основные из их числа[334]), однако единовременно уничтожить все оборонительные постройки было невозможно. Наступление войск ландвера продолжалось – форт III был захвачен ими в течение четырех, а II – всего двух часов. К 8 часам вечера противник достиг новогеоргиевского редюита; генерал Бобырь, сочтя дальнейшее сопротивление бесполезным, сдался в плен, был доставлен в главную квартиру фон Безелера, где ночью и был подписан приказ о сдаче крепости, мотивированный нежеланием «дальнейшего кровопролития».[335] Однако кровь не переставала литься, так как оборона Новогеоргиевска продолжалась, и действительное спасение жизней ее защитников, оперируя под обстрелом, осуществлял старший врач 34-го саперного батальона 58-й пехотной дивизии А.А. Пономарев, несправедливо изображенный в документальном романе С. Карпущенко почему-то скабрезным попустителем оставлению раненых на произвол судьбы.[336]

Военный инженер В.М. Догадин вспоминал позже, что, находясь в те дни в Брест-Литовске, проездом, возвращаясь на фронт, он ночевал у начальника искровой станции капитана Кастнера. Ранним утром 20 августа, когда Догадин только проснулся, «Кастнер уже успел вернуться с радиостанции и, не будучи в состоянии от волнения и слез произнести ни одного слова, молча подошел к карте и на Новогеоргиевске поставил крест: крепость была сдана. Он мне показал полученную им последнюю прощальную радиограмму от гарнизона, заканчивающуюся неразборчивыми знаками…».[337]

Текст упоминаемой радиограммы, отправленной незашифрованной в 1 час 17 минут ночи, гласил: «Все время под огнем а сегодня особенно под непрерывным тяжелым исправляя повреждения работали до конца Считаю что свой долг выполнили Просим не забыть нас»[338], приписка: «Сейчас идет штурм цитадели. Отправил для сведения прапорщик Бенинсон». Обстрел продолжался и после того, как в ночь с 19 на 20 августа комендант Бобырь перебежал и подписал приказ о сдаче крепости. Перед этим же он приказал войскам гарнизона собраться на площади и сдать оружие. Не желая подчиняться преступному приказу, пятеро офицеров (история сохранила имена лишь четверых из них – Федоренко, Стефанов, Бер и Берг) покинули крепость и, преодолев неплотное окружение, 18 дней пробирались по тылам противника. Пройдя около 400 километров, они по одним данным, добрались до Вильно, а по другим (в частности, версии Догадина) – вышли в расположение русских частей под Минском. За этот подвиг всем пятерым были пожалованы ордена Владимира 4-й степени с мечами и бантом.[339] Изменив субординации, но не присяге, эти офицеры поставили честь превыше жизни за все новогеоргиевское офицерство, так как остальными этому риску был предпочтен плен.

Вечером того же дня в Новогеоргиевск прибыл кайзер Вильгельм II – прибыл, как и подобает триумфатору, в сопровождении высших командных чинов германской армии и имперского военного министра. Встреча была подготовлена германским генеральным штабом еще до окончания боев за Новогеоргиевск[340], и теперь ничто не должно было омрачить торжества. Гремела разудалая парадная музыка, доблестные полки кавалерии и ландштурма предстали перед своим венценосным вождем во всей красе, сообщает американский корреспондент, очевидец события.[341] И даже полыхающие фортовые постройки более походили на торжественную иллюминацию.

Однако, совсем немного углубившись внутрь крепости, кайзер и его генералы увидели картину совсем иную – полуразрушенные постройки, отнюдь не бравурные, а меж них – тела русских солдат, продолжавших сражаться и после прорыва внешней оборонительной линии, вповалку с трупами лошадей.[342] Как позже вспоминал фельдмаршал П. фон Гинденбург, отстрел русскими солдатами коней, дабы они не достались противнику, произвел на него впечатление.[343] Заглянув из любопытства в некий, чудом уцелевший во время обстрела деревянный барак, триумфаторы обнаружили там импровизированную церковку – печальный итог прежнего храмового великолепия, – и лишь затем обратили внимание на множество свежих могильных холмиков вокруг. В одном из них была навсегда погребена храмовая утварь, кресты и иконы в дорогих окладах – солдаты накануне падения крепости погрузили их в гроб и укрыли в могиле, дабы не оставлять врагу.[344] Имен последних защитников Новогеоргиевска на неказистых крестах из древесины в спешке начертано не было.

Помнящие же их покидали свой оплот, претерпев пленение, и вереница их «грязной бурой линией протянулась до горизонта» – смаковал все тот же репортер, не замечая – на подъеме эмоций или же намеренно – что среди пленных солдат в русской униформе шагали и маленькие мальчики[345], которых, как и взрослых, ожидали лагеря для военнопленных. Русские оставили Новогеоргиевск, покинув его территорию и прекратив сопротивление в самой крепости – но оставили, чтобы через 30 лет вернуться и за проявленную в боях на подступах к городу доблесть наречь полузабытым наименованием твердыни гвардейские полки[346], одним из которых (343-м артиллерийским) командовал подполковник Х.М. Левин[347] – потомок неправедно вывезенного из Привислинского края в 1915 г. еврейского семейства, одного из многих тысяч; так в 1945 году история искупила и Великое Отступление РИА, и падение Новогеоргиевска, ставшее его высшей точкой… Однако повествование об этом выходит за рамки настоящего исследования.

В день падения Новогеоргиевска «покоритель крепостей» генерал фон Безелер получил дубовые ветви к ордену Pour le Mèrite – высшей военной награде Германской империи. Вопрос же о точном количестве его трофеев, равно как и потерь русских остается открытым. Мы располагаем лишь примерными сведениями, с трудом соотносящимися друг с другом.

Кайзер Вильгельм телеграфировал греческой королеве о том, что после овладения Новогеоргиевском германскими войсками взято в плен 90000 пленных и 1500 орудий.[348] Эти же сведения, судя по записям в дневниках немецких офицеров-фронтовиков[349], были тогда же официально подтверждены, стали использоваться американскими военными историками[350] и до сих пор фигурируют, к примеру, в болгарской историографии[351], автор же одной из известнейших английских научно-популярных работ об истории русской армии в Первую мировую войну даже прибегнул к ее увеличению до 1680.[352] Между тем их следует признать не вполне достоверными – германские СМИ преувеличили сумму трофеев, дабы усилить резонанс в обществе после ее обнародования.

На самом деле приведенное число стволов – тысяча пятьсот – само по себе является приблизительным, так как нам известно, что на вооружении крепости стояло 1680 орудий. Реквизировано же из них было отнюдь не 1500, а примерно 1200 пушек.

Военный историк Керсновский уточняет эти расчеты: «В крепости потеряно 1096 крепостных и 108 полевых орудий, всего 1204». В пропорциональном отношении утрата столь мощного артиллерийского парка вершит утраты, понесенные русской армией под Нарвой и во время Прутского похода. Фигурирующая в американской историографии цифра в 700 потерянных русской армией в Новогеоргиевске орудий является преуменьшением их действительного количества.[353]

Символично, что, по сути, последняя в ходе кампании 1917 года и Первой мировой войны в целом успешно проведенная соединениями русской армии боевая операция стала своеобразным возмездием за новогеоргиевскую трагедию. 8 ноября, на следующий день после победы октябрьского переворота в Петрограде, 681-й пехотный Алтайский полк под командованием полковника Щепетильникова атаковал германские позиции на Березине, взяв 200 пленных и – отбив у противника две поршневые пушки[354], числившиеся некогда в штатах крепостной артиллерии Новогеоргиевска. Их миновала позорная участь, постигшая часть арторудий, переброшенных германским командованием на Западный фронт, которые в ходе военных действий вновь стали трофеями, на сей раз бывших союзников России. Уже после окончания войны французы выставили эти русские пушки в Париже, на Эспланаде инвалидов.[355]

Так же противнику удалось захватить часть знамен, оставленных в крепости. Наряду с древком, без навершия и скобы, с остатками зеленого полотнища, в зарытом в землю на территории цитадели цинковом ящике германские солдаты обнаружили знамя бывшего 4-го батальона 53-го пехотного Волынского полка, без юбилейных лент. Оно было выставлено в Зале Славы Королевского Цейхгауза в Берлине, где и пребывало до 1945 г.[356] Также были пленены знамена погибших 453-го Пронского, 454-го Егорьевского, 455-го Понеховского, 456-го Новодворского, 473-го Бирючского, 474-го Иртышского, 475-го Касимовского и 476-го Змеиногорский пехотных полков – они более не восстанавливались.

Огромны были людские потери русских войск. В литературе, затрагивающей вопрос о Новогеоргиевске в Первой мировой войне, часто встречается их нарочитое преувеличение. Например, М.В. Родзянко в своих мемуарах сокрушался о немногих защитниках крепости, покинувших ее в живых[357], профессор А.А. Свечин писал о 120 тысячах только попавших в плен[358]; в работах некоторых западных ученых, а так же отечественных специалистов, указанная цифра преуменьшается до 100 тысяч[359], часты упоминания о 90 тысячах.[360] В первое послевоенное десятилетие авторы авторитетной энциклопедии «Британника» сообщали о 85 тысячах пленных русских солдат и офицеров; позже указанные данные включил в свое фундаментальное исследование истории Первой мировой войны Уинстон Черчилль.[361] Эти же сведения встречались в работах как советских авторов[362], так и зарубежных историков[363], в художественной литературе[364]; сравнительно недавно разнообразие версий пополнилось сообщением о 83 тысячах пленных защитников Новогеоргиевска.[365] Ныне наиболее распространенной в отечественной литературе является цифра в 80 тысяч пленных; уточняя, А.А. Керсновский сообщает о 23 генералах[366] и 21000 офицеров, сдавшихся в плен, и указывает на 3000 убитых нижних чинов, однако в другой своей работе он пишет о 100 тысячах запертых в Новогеоргиевске «ртов».[367] Схожие данные приводит в своем труде С. Андоленко[368], и они же фигурируют и в современной американской историографии Первой мировой войны.[369]

В ситуации подобного многообразия версий установить истинную возможно лишь с привлечением первоисточников. В соответствии с отправленным за несколько дней до замыкания кольца осады вокруг Новогеоргиевска донесением начальника штаба крепости Н.И. Глобачева начальнику штаба Северо-Западного фронта, гарнизон насчитывал 1027 офицеров, 445 чиновников и врачей и 90214 нижних чинов.[370]

 

Полки русской армии, погибшие в крепости Новогеоргиевск:[371]

 

Наименование полка

 

Личный состав

 

58-я пехотная дивизия

229-й пехотый Сквирский полк

23 офицера, 3438 нижних чинов, 3 врача, 3 чиновника, 120 лошадей

230-й пехотный Новоград-Волынский полк

30 офицеров, 3405 нижних чинов, 4 врача, 5 чиновников,

120 лошадей

231-й пехотный

Дрогичинский полк

26 офицеров, 3623 нижних чина, 4 врача, 4 чиновника, 120 лошадей

232-й пехотный

Радомысльский полк

34 офицера, 3430 нижних чинов, 4 врача, 3 чиновника, 120 лошадей

63-я пехотная дивизия

249-й пехотный Дунайский полк

45 офицеров, 3657 нижних чинов, 3 врача, 4 чиновника,

150 лошадей

250-й пехотный

Балтинский полк

56 офицеров, 1246 нижних чинов, 3 врача, 4 чиновника,

114 лошадей

251-й пехотный

Ставучанский полк

49 офицеров, 3376 нижних чинов, 3 врача, 3 чиновника, 15 лошадей

252-й пехотный Хотинский полк

48 офицеров, 3771 нижний чин, 3 врача, 4 чиновника, 147 лошадей

114-я пехотная дивизия

453-й пехотный Пронский полк

20 офицеров, 2817 нижних чинов, 3 врача, 5 чиновников,

209 лошадей

454-й пехотный

Егорьевский полк

22 офицера, 2518 нижних чинов, 2 врача, 4 чиновника, 209 лошадей

455-й пехотный Зушинский полк

24 офицера, 2879 нижних чинов, 4 врача, 7 чиновников, 117 лошадей

456-й пехотный

Новосильский полк

24 офицера, 2657 нижних чинов, 5 врачей, 4 чиновника, 191 лошадь

119-я пехотная дивизия

473-й пехотный

Бирючский полк

25 офицеров, 2802 нижних чина,

5 врачей, 6 чиновников,

167 лошадей

474-й пехотный

Иртышский полк

22 офицера, 2844 нижних чина, 5 врачей, 5 чиновников, 183 лошади

475-й пехотный

Касимовский полк

21 офицер, 2933 нижних чина, 4 врача, 8 чиновников, 161 лошадь

476-й пехотный

Змеиногорский полк

20 офицеров, 2915 нижних чинов,

5 врачей, 6 чиновников,

156 лошадей

 

Из 23-х русских генералов, попавших в плен после падения Новогеоргиевска, нам известны имена семнадцати:[372]

– комендант крепости генерал от кавалерии Н.П. Бобырь;
– командир Южной части крепости генерал-лейтенант Д. Авранов;
– командир бригады 63-й пехотной дивизии Г. Веневитинов;
– командир 231-го пехотного полка Т. Волошин-Петриченко;
– начальник штаба крепости генерал-майор Н.И. Глобачев;
– начальник 58-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Л. де Витт;
– командир 2-й бригады 114-й пехотной дивизии генерал-майор С. Дубровский;
– начальник 63-й пехотной дивизии генерал-майор В.Б. фон Кольшмидт;
– начальник 114-й пехотной дивизии Г.Г. фон Лилиенталь;
– командир бригады 119-й пехотной дивизии генерал-майор князь А. Маматов;
– начальник 58-й пехотной дивизии генерал-майор Я.М. Офросимов;
– начальник 119-й пехотной дивизии генерал-лейтенант В.П. Прасалов;
– командир тяжелой артиллерии крепости генерал-майор М. Римский-Корсаков;
– начальник 114-й пехотной дивизии генерал-майор В. Салтыков;
– начальник бригады крепости генерал-майор М. Хабаров;
– командир 58-й пехотной дивизии генерал-майор П.Г. Чеботарев;
– командир 249-го пехотного Дунайского полка 63-й пехотной дивизии А.В. Асташев.

Таким образом, потери РИА пленными в Новогеоргиевске в 1,4 раза превысили общую сумму потерь пленными во всей русско-японской войне 1904-1905 гг.[373] а по количеству плененных генералов падение Новогеоргиевска стало самой крупной потерей для русской армии в течении всей Первой мировой войны.

Здесь следует сказать, что трудами управления военных захоронений 9-й германской армии тела павших русских защитников крепости были преданы земле, на могилах воздвигнуты бетонные православные кресты, однако никаких конкретных сведений о пленных, даже из числа генералитета, командованием противника обнародовано не было. Как писал сын временно командовавшего 58-й пехотной дивизией летом 1915 г. генерал-майора П.Г. Чеботарева, «было неизвестно, пережил ли отец падение Новогеоргиевска».[374]

Падение мощнейшей крепости империи стало трагическим апофеозом Великого Отступления. В ходе кампании 1915 года силы РИА не претерпевали более тяжких поражений. Пожалуй, со времен Отечественной войны 1812 года города не отдавались Верховным командованием в жертву во имя спасения армии. Однако в отличие от Кутузова имя генерала М.В. Алексеева не только не было прославлено, но в течение долгого времени несло на себе позорное клеймо губителя армий. И дело даже не в том, что Алексеев был неизвестен солдатской массе – ретроспективный подход отечественных историков к событиям войны, названной «империалистической» нивелировал успешные действия русских войск по отношению к бесславному итогу, тогда как неудачи резко выделялись. Новогеоргиевск практически затмил собой продолжавшееся и после 20 августа отступление, главная цель которого – сохранение армии – была достигнута усилиями М.В. Алексеева. Но, не имея возможности узреть наперед этот главный итог вынужденных тактических действий, сообщением о катастрофе в крепости он был повергнут в ужас, и молился в течение полутора часов[375] (это почему-то впоследствии подчеркивалось историками).

Со слов уже цитировавшегося выше приближенного к Алексееву генерала В. Борисова, присутствовавшего при получении командующим скорбной вести, тот от горя смог произнести лишь «очень больно для Государя и Народа».[376] Думается, что этому свидетельству можно доверять.

Именно обостренное чувство вины перед императором, армией и Отчизной принудило было Алексеева писать начальнику Штаба Верховного Главнокомандующего: «Придя к глубокому убеждению, что командование мое приносит армиям неудачи, родине – горе, прошу представить Верховному Главнокомандующему мою всепреданнейшую просьбу отчислить меня от занимаемой должности и уволить в отставку».[377] Тогда императору было угодно не отстранить его от командования в столь непростое время, а возвысить до должности начальника штаба Верховного. К сожалению, позднее претерпевшие послеоктябрьскую переоценку ценностей исследователи и просто современники Алексеева не были столь же прозорливы и объективны в оценках его, как военачальника. «Повторением 1812 года»[378], «Вторым великим переселением», «квазипатриотической инсценировкой отечественной войны», и никак иначе определяли его действия и в Совете Министров, и на страницах столичной прессы.[379] Отчасти эти эпитеты были справедливы (в 1806 году генерал Остерман-Толстой во главе 5-тысячного авангарда занял позиции при слиянии Нарева и Вкры, чтобы позволить основным силам союзников собраться у Пултуска, не дав французам перейти реку[380]), однако преобладали в них все же скепсис и критицизм. В то же время, например, посол Бьюкенен оценил в целом организованное им, спасшее армию, отступление, как чудо[381] и даже германский генерал-фельдмаршал Гинденбург вынужден был признать: «Российский Верховный Главнокомандующий и генерал Алексеев добились фронтального отступления в желательном для них направлении…».[382] Как нам видится, истину над этой разноголосицей мнений поднял А.И. Деникин, высказавшийся несколько гиперболично по форме, но верно: «Когда говорят о русской стратегии… с августа 1915 г. надлежит помнить, что эта стратегия – исключительно личная М.В. Алексеева. Он один несет историческую ответственность за ее направление, успехи и неудачи».

Верно, поскольку просчетов в действиях командования фронтом было весьма и весьма немало, и одной из их главных причин является, по нашему мнению, игнорирование огромного векового опыта военных действий на Привислинском театре. Если повстанцы Скжинецкого, контролируя как Модлин, так и приданные ему форпосты, и даже не предпринимая наступательных действий, сильно осложняли для русских войск маневрирование, то в начале ХХ в. военным министром была взята на вооружение еще более примитивная стратегия, вменив Новогеоргиевску в обязанность охрану переправ через Вислу. Однако насущный вопрос с надводными коммуникациями так и не был решен ни им, ни его предшественниками, и к чести германских войск они прекрасно воспользовались этим, а ведь еще столетием ранее, в декабре 1812 г. предприимчивыми русскими казаками на льду Вислы разводились громадные костры, дабы лишить противника естественных переправ.[383] Памятуя о том, что еще в пору Наполеоновских войн русские войска, находясь на постое в польских селениях, видели в каждом еврее потенциального шпиона, и чины из штаба командования фронтом, и офицеры на местах непродуманными действиями лишь поднимали уровень антисемитизма в воинской среде, и это – в наиболее плотно населенном евреями регионе!

Конечно, предпринимавшиеся в ходе обеих кампаний для обеспечения полевых войск огневой мощью реквизиции крепостной артиллерии можно счесть заученным уроком восстания 1830-1831 гг., – гаубицы изымались из Модлина для формирования батарей и тогда.[384] Но не было сделано и должных выводов из действий мобильных казачьих и фуражирных отрядов при осаде Модлина в 1813 г. – инфраструктура в Варшавском укрепленном районе, будучи по меркам мирного времени неплохо развитой, уже с началом кампании 1914 г. не позволяла повторить их (разумеется, сообразно времени – имеется в виду железнодорожная сеть). А к лету 1915 г. она в целом в регионе была практически парализована. Итогом стала постигшая мощнейшую крепость империи колоссальная военная трагедия, однако доселе непростительно мало говорилось о том, что Новогеоргиевск своим падения сослужил откатывающейся на Восток РИА свою последнюю службу. Генерал Ю. Данилов, писавший, что Новогеоргиевская крепость своим сопротивлением могла дать России лишь новую героическую главу для истории ее армии[385], немного несправедлив в своей категоричности – крепость дала армии больше.

20 августа 1915 г. сенсационным сообщением о захвате крепости врагом продиктована запись в дневнике В.А. Сухомлинова от 20 августа 1915 года: «Известия с театра войны до того неутешительные, что предстоит, по-видимому, отступление наших войск по всему фронту».[386] Оно уже шло полным ходом, однако, по признанию Людендорфа, взятие Новогеоргиевска не повлияло на дальнейшее развитие наступления[387] – германские военачальники не смогли пожать плодов своей победы. Для русского же Верховного командования месяц, в течение которого подготавливалась и велась осада, оказались весьма ценными – было выиграно время для отступления основных сил армии, получили возможность отойти соединения, оборонявшиеся на Нареве и стоящие на левом берегу Буга. Как указано выше, русская военная история уже имела пример таких тактических предприятий; так в августе 1915 года повторилась история жертвенных войск. Эта горькая роль, выпавшая на долю Новогеоргиевска, ныне становится все более ясной отечественной науке, хотя она никогда не являлась тайной ни для русских историков, находившихся в эмиграции, ни для  западных исследователей.[388]

Кроме этого, падение Новогеоргиевска имело целый ряд иных последствий как для обстановки на фронте, так и для ситуации в государстве в целом. У германского командования высвободились 3 дивизии, ранее необходимые для осады Ковно; как указано в журнале боевых действий 2-й гвардейской пехотной дивизии от 27 августа 1915 года: «Противник: Главное ком[андован]иe… распорядилось о переброске на усиление 10[-й] армии трех пеx[отных] дивизий, что составляли блокадный к[орпу]с вокруг Новогеоргиевска».[389] Впечатление же от скоротечного падения Ковенской крепости подействовало на Верховное командование столь удручающе, что по его решению была добровольно очищена крепость Брест-Литовск.[390] По мнению ее коменданта В.А. Лайминга, при разумном расходовании продовольствия крепость была способна обороняться от полугода до 8 месяцев.[391] Однако из документов следует, что фортификационные сооружения в Брест-Литовске были не закончены, крепостная артиллерия не пристреляна, а гарнизон не пополнен и не вооружен.[392] Эвакуацию этой крепости стала целесообразной мерой, значительную роль в ускорении коей сыграло падение Новогеоргиевска.

Впечатлением от этой вереницы катастроф, по всей видимости, объясняется замечание эмигрантского историка С.Г. Пушкарева о Новогеоргиевске, как единственной русской крепости, предпринявшей летом 1915 г. попытку защититься от неприятельского натиска.[393] Тогда, в дни пика «Великого Отступления» скорое оставление даже Риги и Ровно была едва ли не очевидной, в том числе и для западного обывателя.[394]

Общим следствием падения крепостей на западной границе, в том числе и Новогеоргиевска, по ряду мнений, как свидетелей «Великого Отступления», так и современных историков, стало решение императора Николая II об отстранении великого князя Николая Николаевича с поста Верховного Главнокомандующего и занятии оного им самим. Очевидно, царь давно вынашивал эту идею[395], ожидая подходящего момента, дабы воплотить ее в жизнь, и своего рода «последней каплей», по воспоминаниям фрейлины Вырубовой, для него стала весть о занятии противником Варшавы.[396] Однако столица Царства Польского была эвакуирована в плановом порядке и германские солдаты вступили в ее западные кварталы еще 5 августа, принятое же императором решение было обнародовано 3 дня спустя падения Новогеоргиевска, посему было вероятнее мотивировано последним, так же как, по свидетельству адмирала А.Д. Бубнова, и вопрос о переносе Ставки в тыл – из Барановичей в Могилев.[397]

Русская общественность восприняла падение Новогеоргиевска отнюдь не как позор, но как трагедию. Петроград был шокирован вестью о нем, как гласит свидетельство современника – специального корреспондента лондонской «Таймс».[398] Конечно же, защитники павшей твердыни не подвергались осмеянию – их священной памяти посвящались стихи.[399] «Новогеоргиевск! Это наша общая трагедия. От этой раны, должно быть, у каждого русского душа болит»[400] – такие слова вложил в уста великой княгини Марии Павловны писатель С.В. Карпущенко. Германские бюргеры же устраивали по случаю победы германского оружия торжественные манифестации и шествия со знаменами, плакатами и скандируемыми выкриками: «Russland Kaput!». Социолог Макс Вебер даже в письме своей любовнице Мине Тоблер делился с ней радостью от громадного успеха на Восточном фронте.[401] Немецкая пресса ликовала по случаю столь значительного события на фронте; текст телеграммы, сообщающей о падении Новогеоргиевска, был, надо полагать, с умыслом доведен до сведения русских военнопленных, находящихся на территории Германии.[402] Радостно отреагировала на новость о падении мощнейшей русской крепости и союзница Германии – Османская империя; в Стамбуле, словно в праздничный день, горожане на домах повсюду вывесили государственные флаги Турции.[403]

Не могла остаться безучастной к нему и дипломатия союзников России по Антанте. Суха, и вместе с тем показательна запись в дневнике французского посла Мориса Палеолога: «Крепость Новогеоргиевск, последний оплот русских в Польше, в руках германцев. В Москве… прекрасное состояние духа во всем, что касается войны».[404] Последняя фраза, вероятнее всего, была ключевой и в отчете Парижу.

Между тем президент Пуанкаре не разделял оптимизма Палеолога, убежденный, что «защитники Ковно и Новогеоргиевска дрались из рук вон плохо и отступление было повальным бегством».[405] Несмотря на столь резкую и субъективную оценку, он наверняка понимал весь трагизм положения русской армии и необходимость начала наступления на Западном фронте. Зримой она была и для французской военной верхушки; бригадный генерал Э.-М. Файоль после падения Новогеоргиевска записал в дневнике: «У русских остались силы лишь для отступления».[406] При этом начало наступления дважды переносилось маршалом Жоффром. По выражению военного мыслителя Е.Э. Месснера, «горе-воители только в сентябре 1915 г. раскачались немного ударить по немцам». Сохранявшуюся до этого момента ситуацию может проиллюстрировать реакция на известие о падении Новогеоргиевска британского фельдмаршала Г.Г. Китченера – тот, связавшись с командующим британскими экспедиционными силами во Франции фельмаршалом Д.Д. Френчем, потребовал от него быть намного тверже в обороне.[407]

Не к чести союзников России по Антанте предпринятое их военными силами наступление привело к невосполнимым потерям англо-французских сил, превысившим число погибших в Новогеоргиевске в 20 раз, не изменив расстановки сил ни на йоту. Позднее, 1 марта 1916 года, на совещании в Ставке по подготовке крупномасштабного наступления Юго-Западного фронта, вошедшего в советскую историю, как «Брусиловский прорыв», генерал Эверт высказался против такого рода помощи союзникам без должной подготовки, раз эти защитники Вердена не кинулись в 1915 г. спасать Осовец и Новогеоргиевск.[408] Данную позицию на тот момент можно считать выражением настроений большей части российского офицерства.

Возвращаясь к истории Наполеоновских войн, уместно провести еще одну аналогию. 22 января 1813 г., находясь в захолустном польском городке Плонске, Ф.Н. Глинка сообщал в письме другу: «Модлин, находящийся отсюда только в двух милях, решился защищаться. Горсть поляков, запершаяся в Модлине, конечно, не принесет никакой пользы своему отечеству, не сделав ни малейшего помешательства и нашим движениям. Но может быть, сии затворники хотят заслужить местечко в истории. Недавно был у них совет. Некоторые предлагали сдать крепость, говоря, что русские могут ее сжечь. Я тогда разве сдам ее, – гордо отвечал комендант, – когда платок в кармане моем загорится!».[409] Как указывалось в начале настоящего исследования, поляки оборонялись в течение без малого года. Их самоотверженность была вписана в анналы истории наряду с влекущей на подвиг, но трагической безысходностью русских защитников столетием позже, однако последним недоставало такого же коменданта!

Степень вины командования крепости и лично коменданта Бобыря[410] в том, что Новогеоргиевск не был полностью готов к наступлению противника, укомплектован боеприпасами, в безынициативной обороне подступов к крепости и неоправданной сдаче ее ключевых позиций сомнений не вызывает. Его непоследовательные действия, как до войны, так и в ходе обеих кампаний наглядно подтвердили тезис о том, что никогда и никакая даже самая мощная фортификация не одерживала побед без активного маневра войск, без бойца и его оружия[411], и в этом смысле крах крепости Новогеоргиевск был скорее закономерен.

С точки зрения военно-инженерной науки скоротечная осада и капитуляция Новогеоргиевска были знаковыми и практически завершили эру сверхмощной фортификации.[412] Как писал Людендорф: «Новогеоргиевск был, быть может, последней крепостью с поясом фортов, которая была взята после полного окружения… Время крепостей с поясом фортов прошло».[413] Однако еще в течении Первой мировой войны эта максима была частично опровергнута обороной французской крепости Верден, и даже накануне Второй мировой войны советский Генеральный штаб использовал опыт оборонительных операций 1914-1918 гг. с использованием долговременных сооружений, в том числе и Новогеоргиевска.[414] И, конечно же, поспешным выглядит утверждение ведущих отечественных военных историков о том, что оборона, опиравшаяся на удержание крепостей, полностью изжила себя еще в кампанию 1914 г.[415]

Так же справедливости ради необходимо отметить, что казематированные укрепления Новогеоргиевска в основной массе своей достойно выдержали массированные обстрелы из сверхтяжелых орудий[416], на которые Безелер делал главную ставку. К сожалению, многие современные исследователи руководствуются в своих выводах весьма упрощенным видением современников трагических событий августа 1915 года, подобным приводимому в мемуарах военного врача Л.Н. Войтоловского диалогу между старшими офицерами М-ской артиллерийской бригады:

«…А Ковно?

– Ковно больше трех дней не продержится. А Новогеоргиевск пал.

– Пал?

– Да они «бертами» своими как саданут, так форт пополам: как скорлупа трескается».[417]

В составе германского блокадного корпуса под Новогеоргиевском было 15 крупных орудий калибром 305 и 420 мм. Как известно, судьбу Льежа – одной из сильнейших крепостей Европы – решили всего две 420-миллиметровых мортиры группы Круппа и несколько 305-миллиметровых орудий австрийской фирмы «Шкода»; они появились под стенами крепости 12 августа, а уже 16 августа сдались два последних форта – Оллонь и Флемаль. В сравнении с крахом передовой в Западной Европе бельгийской фортификационной доктрины (который исследователи позорным отнюдь не нарекали) Новогеоргиевск и его оборона выигрывают в разы, оставаясь недооцененными отечественными историками войн. Однако эта ситуация скорее закономерна, так как первым вверенную ему твердыню недооценил комендант Бобырь. При этом нельзя обходить вниманием психологический эффект, произведенный на солдат гарнизона обстрелом фортов из сверхтяжелых орудий – стены защищали их тела, но сознание защитников цитадели, и без того подточенное многомесячным влиянием шпиономании, оставалось незащищенным от военного невроза, или «шелл-шока»[418], о чем верно писалось в германской литературе.[419]

Различной была дальнейшая судьба главных действующих лиц противостояния. Триумфатор Безелер получил и вплоть до Ноябрьской революции в Германии занимал пост генерал-губернатора Варшавы[420], поддерживая порядок в регионе и его столице силами организованного покорителем европейских твердынь «бюргервера», то есть гражданской самообороны из числа молодых поляков[421], прозванных в народе «безелерчиками». С крушением Германской империи обрели свободу пребывавшие в плену высшие чины новогеоргиевского гарнизона. Многие из них, вернувшись после плена в Россию, стали активными участниками Белого движения. Подполковник Ф.Э. Бредов, освобожденный в конце 1918 г., возглавлял на последнем этапе Гражданской войны штаб Русской армии П.Н. Врангеля – 1-й пехотной дивизии,[422] а до этого – легендарной Дроздовской дивизии.[423] На должности начальника штаба 1-й пехотной дивизии Бредов находился в Галлиполи, с ней же переехал в Болгарию, где остался жить эмигрантом. Во время Второй мировой войны он вступил в Русский корпус, в котором командовал батальоном, участвовавшим в боях с партизанами в Боснии, был ранен. После окончания войны вместе с чинами корпуса шесть лет провел в плену в Келлерберге (Австрия). Последние свои годы Ф.Э. Бредов жил в США, умер 15 марта 1959 г. в Сан-Франциско.[424]

Командир 249-го пехотного Дунайского полка полковник А.В. Асташев, так же взятый в плен в Новогеоргиевске, в апреле 1917 г. бежал из лагеря Торгау на Эльбе. Впоследствии он стал почетным членом Союза бежавших из плена солдат и офицеров и, как и Ф.Э. Бредов, командовал Дроздовской дивизией, но всего в течение трех дней – «вокруг него образовалась такая густая атмосфера, что ставка принуждена была срочно убрать его подальше от дивизии»[425], как свидетельствует очевидец. Генерал-майор П.Г. Чеботарев после освобождения из плена занимал высокие посты при гетмане Скоропадском, командовал артиллерийскими группами в боях под Царицыном.[426]

Начальник 58-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Л. де Витт содержался в лагере Бишофсверда. Находясь в плену, он неоднократно рассылал представителям нейтральных держав обращения о неподобающем обращении противника с плененным высшим русским офицерством, а его супруга входила в состав инспекционной комиссии Российского общества Красного Креста, осматривавшей лагери военнопленных. Ею же инициировался обмен генерала де Витта на какого-либо пленного германского офицера – поводом называлось скверное состояние здоровья первого, в том числе и «тяжелая глазная болезнь». Однако ни обмен, ни освобождение де Витта из плена до окончания войны произведены не были – как установила германская врачебная комиссия, переживания г-жи де Витт слабо сочетались с регулярной игрой в теннис на лагерных кортах, да и последующему участию генерала в Гражданской войне в рядах Белого движения его тяжкая болезнь не помешала.[427] Его противником в пожаре братоубийственной бойни был так же плененный в августе 1915 г. начальник 63-й пехотной дивизии генерал-майор В.Б. фон Кольшмидт, добровольно вступивший в Красную армию в 1918 г. Затем, с 8 декабря 1919 г., он был преподавателем курских пулеметных курсов, с 1921 г. – начальником учебной части.

Взят в плен при обороне Новогеоргиевска был и ставший в будущем начальником Генерального штаба литовской армии К.К. Клещинский – прекрасный строевой офицер РИА, закончивший некогда Николаевскую академию Генерального штаба по 1-му разряду.[428] Артиллерийский офицер Б.Н. Юрьев, задержавшийся в Новогеоргиевске при сопровождении партии бомб на фронт и захваченный противником при обороне южного форта, так же провел 3 года в германском плену, а впоследствии дослужился до генерал-лейтенанта инженерно-технической службы РККА, став выдающимся специалистом в области аэродинамики и вертолетостроения.[429]

Прославившийся спасением знамен осажденных в Новогеоргиевске полков военный летчик И.И. Масальский в чине капитана уже республиканской армии Приказом Армии и Флоту от 12 июня 1917 г. был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени, «за то, что в бытность начальником Новогеоргиевского крепостного авиационного отряда, организовав согласно приказанию коменданта, отлет всех вверенных ему аппаратов с ценными документами и, ввиду неминуемого падения крепости, уничтожив все имущество отряда, вылетел 5-го августа 1915 г. и сам с адъютантом отряда, взяв также важные секретные дела». В 1918 г. он также примкнул к Белому движению, спустя год замещал должность и.о. делами начальника учебной команды 2-го авиационного парка Вооруженных Сил Юга России, был пленен и в 1923 г. перешел на службу в РККА, закончив ее в должности помощника начальника штаба 7-й авиационной бригады.[430] Штабс-ротмистру Б.И. Свистунову, спасшему из Новогеоргиевска лучшего механика 33-го КАО, довелось в 1917 г. содействовать побегу А.Ф. Керенского из Гатчины, должность начальника гарнизона и коменданта он занимал уже в чине ротмистра.[431]

Начальник штаба крепости, генерал-майор Н.И. Глобачев, после освобождения в 1918 году был активным организатором пополнения бывшими военнопленными рядов Добровольческой армии и Вооруженных Сил Юга России, осуществлял связь с «Русской делегацией» в Германии и сам был главой такой же делегации в Польше. В 1931 году он эмигрировал в Германию, где с 1935 г. занимал пост председателя Центрального союза русских увечных воинов, входившего в состав II отдела Русского Обще-Воинского Союза, а в 1939 г. возглавил отдел РОВС в Германии.[432]

Бывший же комендант Новогеоргиевска генерал-лейтенант Н.П. Бобырь, отчисленный от занимаемой должности 20 августа 1915 года за нахождением в плену, до 1917 года пребывал в заключении в офицерском лагере Бланкенбург[433], будучи для других плененных офицеров едва ли не объектом презрения.[434] После освобождения он вернулся в Россию, в гражданской войне не участвовал, но в декабре 1920 года, находясь в Ялте, был расстрелян большевиками[435] по решению чрезвычайной тройки Крымской ударной группы управления особых отделов ВЧК при РВС Южного и Юго-Западного фронтов. В страницы истории России имя Бобыря, объективно виновного в почти молниеносном крахе Новогеоргиевска, было вписано презрением и апелляцией к скамье подсудимых, его же трагическая судьба – до недавних времен забыта.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Подводя итоги проведенной работы, следует признать, что наличествующие в литературе разночтения не позволяют сделать по рассматриваемому вопросу однозначных окончательных выводов. Однако как стало ясно из анализа мемуарных свидетельств и исследований, как отечественных, так и зарубежных, господствующий в историографии подход к теме Новогеоргиевска, как к позору русской военной истории, в определенной степени заслуживает пересмотра.

В крепость, постоянно развивающуюся со второй половины XIX века, вкладывались огромные средства. Нельзя сказать, что Новогеоргиевск вовсе не оправдал этих затрат. К сожалению, прекрасно оснащенной вооружением и гарнизоном крепости не отвечало ее командование, однако, несмотря на это, начало боевых действий было встречено крупнейшей крепостью Российской Империи в полной боеготовности.

В ходе кампаний как 1914, так и 1915 годов Новогеоргиевск играл базовую роль в операциях Северо-Западного фронта как пункт мобилизации, открывающий войскам оперативный простор на левом фланге. Будучи обеспеченной большим количеством артиллерийских орудий, крепость оказывала полевым войскам поддержку материальной частью; гарнизонные войска Новогеоргиевска участвовали во всех наземных операциях фронта. Таким образом, до начала Великого Отступления роль Новогеоргиевска, как тактическую, так и стратегическую, сложно переоценить.

Лето 1915 года стало проверкой готовности цитадели реализовать свою главную функцию – сдерживать вторжение германских сил в привисленский район. Введение в 1912 году нового плана стратегического развертывания войск стало причиной неоправданного ослабления аванпостов на западных рубежах России, и ввиду этого возлагаемые на Новогеоргиевск командованием надежды не оправдали себя. Польский выступ, по выражению историка С.С. Ольденбурга, оказался обойденным с обеих сторон[436], хотя еще М.Д. Скобелевым было завещано приложить максимум усилий для его удержания наподобие Плевны.[437]

Ряд мнений в литературе относительно инициаторов обороны Новогеоргиевска вместо его плановой эвакуации и ротации гарнизонных войск накануне начала осады, обеспеченности крепости боеприпасами следует признать не вполне объективными. Стойкость недоукомплектованных частей в условиях небывалой плотности вражеского артиллерийского огня, несмотря даже на прочность казематированных помещений, не смогла компенсировать преступной нерешительности коменданта Бобыря, сдавшего в течение нескольких суток ключевые позиции на внешней оборонительной линии. По этой причине Новогеоргиевску историками войн практически не посвящалось оперативных исследований, так как наихудшим образом во время операции себя проявило именно высшее командование. Современниками крушение Новогеоргиевска, обеспечившее спасение армии от полного разгрома, было понято как трагедия, но отнюдь не как позор. Однако по прошествии времени, опирающимся на их свидетельства ученым картина падения Новогеоргиевска представилась в несколько трансформированной вариации, и из монографии в монографию стали перелицовываться «сведения» о недалекости генерала М.В. Алексеева, будто бы единственно виновного в трагедии крепости, об изобилии на крепостных складах боеприпасов и продовольствия, которым деморализованный гарнизон и командующий ими штат генералов-изменников не сумели воспользоваться и который вместе с Новогеоргиевском постыдно сдали врагу.

Судьбу Новогеоргиевска можно сравнить с участью 2-й армии генерала Самсонова, разгромленной в Восточной Пруссии за год до падения «Порт-Артура на Висле». Непростительные просчеты командования в обоих случаях стали причиной разгрома крупных соединений, пленения огромного количества солдат, утраты материальной части. Разница в том, что генералу Бобырю не хватило элементарного человеческого мужества Самсонова и этот позор добровольной сдачи врагу высшего командования крепости невольно лег и на оборонявших ее солдат, на всю историю обороны и падения Новогеоргиевска. Но как роль Восточно-Прусской операции – русской жертвы во имя союзнического долга – была даже не любившим Россию маршалом Фердинандом Фошем признана спасением Франции от полного исчезновения с лица Земли[438], так и в отношении Новогеоргиевска, незаслуженно заклейменного позором, даже советский ученый А.А. Строков, чья работа стала квинтэссенцией основных положений марксизма-ленинизма о войне и армии, был вынужден справедливо констатировать в своей работе: «19 августа, обстрелянная тяжелой артиллерией, сдалась крепость Новогеоргиевск, обеспечивавшая отход левобережной группы».[439]

«Здесь, – скажет в описаниях своих Историк, – при слиянии Наревы с Бугом, Наполеон вздумал сделать огромные укрепления. Тысячи польских рук и миллионы злотых употреблены для этой работы. Наконец возникли высокие валы; показались, погрозили – и рассыпались!..».[440] Эти строки Ф.Н. Глинка записал в 1814 году. Спустя век история с удивительной точностью повторилась на этом трагическом витке, но сберегла с тех времен отнюдь не только бесславные руины, но и подвиг их упорной обороны. И нам позволено знать, что Новогеоргиевск – не позор, а трагедия русского оружия – не был напрасной жертвой в числе прочих в течении всей Первой мировой войны.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПРИЛОЖЕНИЯ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ВТОРЖЕНИЕ ГЕРМАНСКИХ ВОЙСК

В БЕЛЬГИЮ В АВГУСТЕ 1914 г.

 

Данное соисследование посвящено одному из этапов начала Первой мировой войны, а именно вторжению германских войск в Бельгию, и обороне ее рубежей. Данный военно-политический инцидент заслуживает особого внимания в силу того, что Бельгия до начала войны являлась нейтральным европейским государством, и нарушение его нейтралитета стало экстраординарным событием в истории Европы. К тому же оно было основой так называемого «плана Шлиффена» о ведении Германией войны на 2 фронта против Франции и России. Тщательно проработанный виднейшими военными специалистами германского Генерального штаба, он не был реализован должным образом и в конечном итоге потерпел фиаско во многом из-за героической обороны бельгийскими войсками своей страны. Следовательно, рассмотрение поставленного вопроса имеет в контексте истории Первой мировой войны приоритетное значение. Не секрет также, что события той войны – «Великой» в исторической памяти Европы – оказались практически забытыми отечественными исследователями.[441] Таким образом, обращение внимания на один из узловых моментов начала постигшей в 1914 г. Старый свет катастрофы является на сегодняшний день актуальным.

В настоящем исследовании была использована как специальная литература, так и опубликованные мемуарные источники. В отечественной историографии теме вторжения в Бельгию германских войск специальных исследований практически не посвящалось, ввиду этого большинство использованных работ, вышедших на русском языке, носят обобщающий характер. Тем не менее, они содержат богатый фактический материал. Наряду с русскоязычной литературой к работе были привлечены исследования истории начала Первой мировой войны, вышедшие за рубежом. В ознакомлении с некоторыми из них, переведенными на русский язык, равно как и с мемуарными произведениями, во избежание негативного влияния на работу огрех перевода предпочтение было отдано первоисточникам.

Бельгия, как было сказано, обладала статусом «независимого и нейтрального навечно государства». Нейтралитет ее был гарантирован Лондонским договором от 19 апреля 1839 г., инспирированным британским премьер-министром лордом Г.Д.Т. Пальмерстоном; договор был подписан, кроме собственно Англии, Францией, Пруссией, Россией и Австро-Венгрией. С этого момента это небольшое государство стало играть разграничительную роль между Францией, Британской и – с 1871 г. – Германской империями. В ходе франко-прусской войны 1870-1871 гг. нейтралитет Бельгии был сохранен. Позднее, на рубеже XIX-XX вв., и Франция, и Германия, две противоборствующие державы, стремились завоевать доверие Бельгии, не переставая повторять об уважении ее нейтралитета. На торжестве в честь празднования 75-летия независимости Бельгии в 1905 г. германский посол Н. Вальвитц высказывал восхищение королем бельгийцев Леопольдом II и его державой. Бельгия вела активную торговлю с Германией, чему способствовал договор между двумя странами, вступивший в силу в 1892 г. и продленный в 1904 г.

Бельгия отличалась высокими нормами потребления промышленных товаров – например, к 1911 г. она находилась на втором месте в мире по потреблению чугуна на душу населения (173 кг), уступая лишь Соединенным Штатам Америки (233 кг).[442] Ее доля в мировом торговом обороте составляла 4,5%, по этому показателю Бельгии уступала даже экономически развивавшаяся накануне войны Россия.

Внимая заверениям немцев в дружбе и готовности поддерживать хорошие торговые отношения, бельгийцы, однако, не строили иллюзий в отношении военных вопросов. Осознавая степень угрозы вторжения на свою территорию, они готовились отразить возможные нападения различными путями – с помощью обороны и дипломатии.

Бельгийцы с тревогой смотрели в будущее, вопрос национальной безопасности и сохранения независимости государства постоянно стоял на повестке дня. За 10 лет до начала Первой мировой войны бельгийский король Леопольд II, будучи приглашен кайзером в Берлин, где последним в беседе было заявлено, что «если Бельгия не встанет на мою сторону, я должен буду руководствоваться исключительно стратегическими соображениями».

Подобное намерение, явившееся первой ясно выраженной угрозой разорвать договор, привело Леопольда II в замешательство. Он ехал на вокзал в каске, одетой задом наперед, и выглядел, по словам сопровождавшего его адъютанта, так, «как будто бы пережил какое-то потрясение».[443]

Оборона государства была одной из самых животрепещущих проблем в Бельгии в конце XIX – начале XX в. Осознание необходимости укрепления собственной оборонительной системы, способной остановить натиск любого, кто попытается посягнуть на нейтралитет страны, было, как никогда, четким. Рассчитывая на помощь гарантов своей независимости, бельгийцы не считали нейтралитет панацеей от возможного нападения на свою территорию и собирались обороняться. В конце XIX в. под руководством талантливого военного инженера Анри Бриальмона были проведены работы по возведению укреплений Льежа и Намюра, в фортах которых должны были базироваться основные части армии для отражения наступления захватчика с любого направления. Предполагалось, что с завершением строительных работ в этих пунктах желание, как Франции, так и Германии вторгнуться в центральную Бельгию отпадет само собой.[444] Между тем монтаж броневых орудийных башен в крепостных фортах, энтузиастом внедрения которых в военно-инженерную практику был Бриальмон, по мнению, к примеру, русских фортификаторов не оправдывал немалых бюджетных затрат.[445] Ввиду, в том числе и этого оборонительная доктрина Бельгии предполагала, что ее армия будет нуждаться в помощи союзной армии.

Анализ, связанный с возможным вторжением Германии в Бельгию, проводился сотрудниками министерства национальной обороны Бельгии постоянно.

Уместно еще раз отметить, что бельгийская армия, по сравнению с армиями других европейских стран, была слабой. До 1909 г. она в основном комплектовалась из добровольцев, к которым присоединялись призывники, отобранные путем жеребьевки. Военной службы можно было избежать, заплатив денежную компенсацию. Милиционный закон 1909 г. отменил эту малоэффективную систему: он обязал служить в армии одного сына на семью и всячески поощрял добровольцев. Закон о всеобщей воинской повинности был принят бельгийским правительством только в 1913 году, однако это нововведение к 1914 году еще не принесло желаемых результатов, к тому же оно сделало службу в армии более непопулярной.[446] К началу Первой Мировой войны общая численность полевой бельгийской армии составляла 117000 человек, а вся бельгийская армия вместе с резервными войсками и гарнизонами крепостей насчитывала 175000 человек. Всего на военной службе состояло 20 полков, в том числе 14 пехотных, 3 стрелковых, 2 карабинерных и 1 гренадерский. Распределенные между смешанными бригадами полки испытывали острый недостаток квалифицированных кадров, и еще более сильный дефицит вооружения – к примеру, обеспечение войск пулеметами ограничивалось поистине смехотворным количеством в 112 «Максимов» и 50 «Гочкисов».[447] Для тыловой службы и охраны коммуникаций имелось около 200000 недостаточно обученного ополчения. Большая часть бельгийской артиллерии размещалась в крепостях – Льеже, Намюре, Гюи и Антверпене – а на вооружении полевой армии находилось только 312 орудий. Начальником бельгийского Генерального штаба был генерал Селльер де Моранвиль, а главная квартира бельгийской армии располагалась в Брюсселе.[448]

Безусловно, все вышеуказанные меры бельгийского правительства по подготовке к грядущей войне были оправданными. Ее приближение могло быть не только спрогнозировано военными специалистами и политиками, но подчас и интуитивно ощущалось представителями творческой интеллигенции – например, в 1912 г. русский художник Н.К. Рерих написал картину «Меч мужества», которую двумя годами позднее посвятит героической обороне Льежа. Когда же в июле-августе 1914 г. общеевропейская война практически стала зримой реальностью, позиция бельгийцев была четкой – соблюсти международные обязательства и оказать сопротивление агрессору. В разгар июльского кризиса прямое покушение на нейтралитет государства казалось, как никогда, реальным. 28 июля, после получения известия об объявлении войны Австро-Венгрией Сербии, Совет министров под председательством короля Альберта I принял решение о переводе армии в состояние «усиленного мира». 29 июля газета «Монитер бельж» опубликовала заявление правительства о международном статусе постоянно нейтрального государства Бельгия, что являлось обязательным в начале любой войны. 30 июля министр национальной обороны издал приказ о призыве военных, находящихся в бессрочном отпуске, 31 июля – о начале мобилизации.

Вступление германских войск на территорию Люксембурга 2 августа не оставляло сомнений в том, что нарушение бельгийской границы – дело нескольких часов. Действительно, в 20 часов 30 минут Белов-Залеске появился в министерстве иностранных дел Бельгии и передал Давиньону ультиматум Германии, ответ на который должен был быть дан в течение 12 часов. Это было частью замысла Шлиффена: чтобы отговорить Бельгию от бессмысленного сопротивления, он предложил накануне вторжения направить ультиматум с требованием сдать все крепости, железные дороги и армию. В противном случае все бельгийские укрепленные города были бы подвергнуты бомбардировке.

В 21 час началось заседание Совета министров под председательством короля Альберта. С 22 до 24 часов проходило расширенное заседание с государственными министрами, продолжавшееся с перерывом до 4 утра. На нем были выработаны основные положения, которые должны были быть зафиксированы в ответе. Он был резко отрицательным.[449]

Бельгия дала Германии ответ чести. Ее король, правительство и весь народ были готовы встать на защиту независимости своей страны. 4 августа стихийно на каждом доме в Брюсселе был вывешен национальный флаг.

За день до этого Вильгельм II направил Альберту I (представителю династии Гогенцоллернов-Зигмарингенов и потому дальнему родственнику кайзера) телеграмму, в которой уверил короля Бельгии в «дружеских чувствах», а предъявленный Бельгии ультиматум назвал «вынужденным шагом». Получив телеграмму Вильгельма, Альберт I воскликнул: «За кого он меня принимает?». Отреагировав таким образом на послание кайзера, Альберт распорядился взорвать мосты через Маас, а коменданту крепости Льеж генералу Жерару Леману направил приказ, в котором предписал «держаться до последнего». Здесь следует сказать, что прикрытие германским военным и политическим руководством своих замыслов личиной миролюбия было частью замысла Мольтке[450], способствующей успеху неожиданного удара по Бельгии. Позднее германская дипломатия сняла ставшую ненужной личину миролюбия – 4 сентября Бетман-Гольвег заявит: «Мы перед лицом необходимости, а необходимость не признает никаких правовых норм». Приводились, впрочем, и более хитроумные аргументы наподобие ссылки на секретную статью Венского трактата, которая позволяла пруссакам в случае возникновения военного конфликта с Францией оккупировать город Антверпен (англичане в этом случае получали право высадки в Остенде[451]). Бельгийцев убеждали, что англичане и французы давно намеревались нарушить бельгийский нейтралитет, тогда как «повелительным долгом самосохранения для Германии является предупреждение этого нападения неприятеля».[452]

В действительности французские военные круги были озадачены проблемой бельгийского военного нейтралитета в течение всего предвоенных лет. В 1912 г. начальник французского Генерального штаба, вице-президент Высшего военного совета Ж. Жоффр тщетно добивался согласия политического руководства страны на вступление французской армии в Бельгию. Об этом не удалось договориться и с англичанами.[453]

В то же время германское командование, в период разработки плана войны на 2 фронта, изначально не поднимало вопроса о прохождении войск через Бельгию. Его не рассматривали ни Шлиффен, ни граф Вальдерзее – начальники Генерального штаба германской армии. Как писал в своих воспоминаниях офицер германского Генштаба Куль[454], в будущей войне Франция виделась лишь в обороне, однако ее быстрое военное усиление повлекло за собой смену основных стратегических расстановок. Во избежание вторжения в Германию не только по фронту с Францией, но и на бельгийской границе, был необходим самостоятельный удар на благоприятном оперативном просторе – через территорию Бельгии, с одновременным охватом всех находящихся на пути французских позиций.

Таким образом, после окончания стратегического развертывания германских войск их главные силы, 1-5 армии из 26 армейских и резервных корпусов, должны были двигаться во Францию и совершить обход через Бельгию и Люксембург. Через Бельгию стало бы наступать германское правое крыло, насчитывавшее 16 корпусов численностью в 700 000 солдат, смяло бы ключевые укрепления Льежа и Намюра, защищавших долину реки Мезы (Мааса), стремительно форсировало реку и вышло на равнинную местность и прямые дороги на другом берегу. Каждый день такого марша был тщательно расписан заранее. Считалось, что бельгийцы не будут сражаться, но, если все же они отважатся так поступить, сила германского наступления, по мнению генералов, быстро заставит их сдаться. Графиком предусматривалось, что дороги через Льеж будут открыты на двенадцатый день мобилизации, Брюссель падет на девятнадцатый, французская граница будет пересечена на двадцать второй, на линию Тьонвилль – Сен-Квентин войска выйдут на тридцать первый, Париж и решительная победа – на тридцать девятый.[455]

Бельгией в этот критический момент было объявлено в призыве к нациям, гарантировавшим ее нейтралитет: «Мы счастливы, имея возможность заявить, что обеспечим защиту своих крепостей». Таким образом, с самого начала войны в план оперативных действий бельгийских войск вошла идея базирования полевой армии, неспособной к сопротивлению подавляющим силам Германии в поле, на стойком сопротивлении крепостей, из которых Льеж и Намюр составляли предмостные укрепления на Маасе и стесняли продвижение германских полчищ по правому берегу Мааса, а Антверпен, включив в себя всю бельгийскую армию, при непременном условии сохранения связи с союзными армиями, составил бы, при надлежащей активной его обороне, серьезную угрозу тылам и сообщениям германской армии, вторгнувшейся во Францию.[456] Для знаменитых бельгийских твердынь начиналась страшная проверка на прочность, ожидаемая ими десятилетиями.

Пророческими оказались слова тогдашнего премьер-министра Великобритании Г. Асквита, сказанные 4 августа в беседе с послом Соединенных Штатов У.Х. Пейджем: «На сегодняшний день Германия нарушила нейтралитет Бельгии. Это – конец независимости Бельгии, но Бельгией все не кончится».[457] Именно в этот день германские войска завершили перегруппировку для нанесения первого сокрушительного удара по Льежу.

К полудню 4 августа против Льежа было собрано в районе Аахен, Эйпен, Мальмеди, Линьевиль из корпусов 1-й и 2-й армий под командой командира 10-го корпуса Эммиха (2-й армии) 6 усиленных пехотных бригад (11, 14, 27, 34. 38 и 43-я), каждая в 6-7 батальонов при одном эскадроне и трех полевых батареях, и 25-й пехотный полк, квартировавший в Аахене; 2-й кавалерийский корпус Марвица, 4 тяжелые мортиры, 5 рот сапер и 2 дивизионных мостовых парка. Общая численность отряда составила немногим более 25000 штыков, 8000 сабель и 124 орудия.[458]

К отряду Эммиха командующий 2-й армией прикомандировал обер-квартирмейстера 2-й армии генерала Людендорфа, который в бытность начальником оперативного отделения большого генерального штаба разрабатывал подробности этого предприятия в мирное время и сам лично посещал Льеж.

4 августа Эммих дал приказ овладеть Льежем, для чего в ночь с 5 на 6 августа бригады должны были внезапно прорваться через пояс внешних фортов, занять город и все узлы путей. Наступлению бригад предшествовала воздушная разведка, конница и самокатчики, которые распространяли приказ, призывающий к спокойствию, пощаде населения, с обещанием за все расплачиваться.

Наступление германского отряда задерживалось бельгийцами при помощи заграждений на дорогах. На правом фланге сводная кавалерийская дивизия Гарнье (из частей 2-й и 4-й кавалерийских дивизий 2-го кавалерийского корпуса) с 34-й пехотной бригадой, под общим командованием командира 2-го кавалерийского корпуса Марвица, получила задачу занять переправы у Визе и обеспечить атаку Льежа от возможных контрударов со стороны бельгийцев. Попытки этого отряда переправиться через Маас потерпели неудачу. Кавалерийская дивизия расположилась на ночь на правом берегу реки, а 34-я бригада в Берно.

27-я, 14-я, 11-я бригады с большими затруднениями достигли линии Мортру, Юлемон, Эрве, Суарон, южнее р. Вездер 9-я кавалерийская дивизия выдвигалась через Франкоршан на Лювейнь, дошла только до р. Урты, где был захвачен мост у Пульсера.

Вслед за 9-й кавалерийской дивизией наступала 38-я бригада, дошедшая до Лювейнь, а 43-я бригада подошла к Стумон и Ля-Глейс.

5 августа 34-я бригада, усиленная 25-м пехотным полком, перед рассветом должна была переправиться через Маас, а остальные бригады занять исходное положение для атаки крепости.

В ночь с 5 на 6 августа была назначена общая атака Льежа.

Укрепления этой крепости состояли из двенадцати фортов, расположенных по обоим берегам Мааса на удалении 4-5 миль от города. Крепостной обвод Льежа достигал 30 миль. Основные сооружения каждого форта имели железобетонные покрытия толщиной 80-100 футов. Крепость обладала и мощным вооружением. Каждый форт имел до восьми орудий калибром 120-200 мм и три-четыре 57-мм противоштурмовых орудия, а всего на вооружении крепости состояло около четырехсот орудий. Артиллерия, как правило, располагалась под броневыми колпаками или во вращающихся бронированных башнях. Гарнизон каждого форта состоял из 80-100 человек, а весь гарнизон крепости – из 9000 человек.[459] С началом войны в качестве подвижного резерва крепости были приданы 3-я пехотная дивизия и одна бригада 4-й пехотной дивизии. Предполагалось, что при осаде крепости пехотинцы станут защищать промежутки между фортами, заняв огневые позиции в заранее выкопанных траншеях. Однако во многом именно их скверная подготовка способствовала прорыву через них штурмовых колонн противника.[460]

Германский план атаки намечал овладение крепостью быстрой и внезапной атакой именно с использованием междуфортовых промежутков. Все колонны получили приказ энергично продвигаться по указанным им направлениям и пройти линию внешних фортов ночью, и на рассвете колонны должны были занять указанные им объекты. Так как местность не позволила ночью наступать вне дорог, то все бригады шли по дорогам. Вслед за слабым пехотным охранением шли главные силы колонн. Винтовки были не заряжены. Огонь разрешалось открывать только по команде офицеров. Для распознавания своих имелись белые повязки, и был дан пароль – «Kaiser». Следует отметить, что в ту ночь над театром боевых действий разразилась гроза, существенно облегчившая германским войскам приступ.

Утром 5 августа Эммих отправил к коменданту крепости Льеж генералу Леману парламентера – капитана Бринкмана, бывшего немецкого военного атташе в Брюсселе. Бринкман от имени Эммиха предложил Леману сложить оружие, но получил отказ.

Жители Льежа по защитной форме и плоским каскам солдат передовых германских частей приняли их за англичан. Пользуясь этим недоразумением и рассчитывая захватить коменданта крепости и его штаб, майор фон Эльсниц предложил жителям провести его еще с одним офицером и несколькими стрелками, в крепостное управление. Там, однако, германцы были узнаны: часть их была перебита, а часть захвачена в плен.

Вскоре немецкие артиллеристы открыли огонь по фортам крепости, стоявшим на восточном берегу Мааса, а кавалеристы и пехотинцы попытались прорвать оборону бельгийцев в промежутках между фортами. Однако эти атаки были отбиты силами 3-й пехотной дивизии. Немцы отступили, понеся значительные потери. Эммих возобновил штурм фортов в ночь на 6 августа. Темная ночь и разразившаяся гроза, казалось, должны были благоприятствовать наступлению. Однако бой 6 августа показал, что расчет германского командования на внезапность не оправдался. Первые атаки, направленные в промежутки между фортами, были отбиты. Лишь на одном направлении германцы подошли к городу и им удалось захватить старый форт Шартрез, расположенный на окраине Льежа. Однако ценой этого успеха большие потери, особенно существенные при атаке форта Баршон. После войны один из защитников этого форта писал:

«Немцы шли на нас, казалось, плечом к плечу, цепь за цепью, и, как только одни падали, сраженные пулями, на их месте возникали другие, чтобы тут же упасть и пополнить собой все возраставшее перед нами жуткое нагромождение из мертвых и раненых».

При штурме крепости Льеж немцы понесли первые значительные потери.

В ночь с 5 на 6 августа германский дирижабль также сбросил несколько бомб на Льеж, но, будучи  встречен сильным огнем артиллерии крепости, вынужден был повернуть назад. В конце концов, вследствие утечки газа он должен был приземлиться в Бонне, где и разбился.

Утром 6 августа генерал Эрих Людендорф, представитель командования Второй армии в оперативном соединении Эммиха, направился в 14-ю бригаду. Прибыв в расположение части и узнав, что командир бригады убит, Людендорф принял командование на себя. Позднее он писал в мемуарах: «На возможность участвовать во взятии Льежа я смотрел как на особое благоволение судьбы. Его Императорское Величество пожаловал мне за командование бригадой орден Pour le mérite»[461], а это была высшая военная награда Германской империи. В тот же день после упорного боя бригаде удалось овладеть деревне Ке-де-Буа, расположенной на высоком холме, откуда просматривались Маас и городские кварталы Льежа. Людендорф быстро заметил, что два моста через реку в черте города целы и невредимы. Генерал решил еще раз предложить Леману сложить оружие, но парламентер опять вернулся ни с чем. Тогда Людендорф послал в город разведывательный отряд, однако ни один солдат назад не вернулся.

Леман, отдавая себе отчет в контролировании противником господствующей над крепостными позициями высоты, приказал 3-й дивизии и 15-й бригаде отойти за Маас и направиться к реке Гетт на соединение с другими частями.

Одновременно с этим комендант перебрался из Льежа в форт Лонсеп у западного подступа к городу. Генерал принял решение продолжить оборону крепости силами гарнизонов фортов, питая некоторую надежду на подход французских или английских войск. Президент Французской республики Р. Пуанкаре вспоминал позднее: «Штаб коменданта крепости… требует от нашего главнокомандующего отправить войска в Льеж, а впереди них послать отряд велосипедистов».[462]

Однако надежды Лемана были напрасными. Англичане лишь только готовились высадить на континенте экспедиционные войска. Для французского командования факт нарушения бельгийского нейтралитета и угроза их левому флангу делались неоспоримыми. Но размеры этой угрозы и настоящий план германцев еще не вылились для них в действительную форму. В Бельгию для связи с бельгийской армией и для выяснения обстановки был направлен I кавалерийский корпус Сорде в составе 3-х кавалерийских дивизий, 70-го пехотного полка и нескольких броневиков.[463]

Итак, Льеж был обречен, и только упорное сопротивление гарнизонов фортов позволило крепости продержаться еще несколько дней. Утром 7 августа генерал Людендорф принял решение вступить в город силами 14-й бригады. К его удивлению, немецкие войска вошли в город, не встретив сопротивления.[464]

Тем временем штурм фортов крепости продолжался. К 10 августа войскам Эммиха удалось овладеть фортами Эвенье и Баршон. Для того чтобы быстрее подавить сопротивление неприятеля, командующий Второй немецкой армией генерал Бюлов, следуя рекомендациям Людендорфа, выделил три армейских корпуса под общим командованием командира 7-го корпуса генерала Эймена, доведя численность войск, действующих против крепости Льеж, до 100 000 человек. Войска Эймена подошли к Льежу 12 августа, а вместе с ними появились 420-мм гаубицы Круппа, бывшие до того строго засекреченными.[465]

Эти мортиры калибром 420 мм и весом 42,6 тонн, произведенные в 1909 году, на начало войны были одними из крупнейших осадных орудий. Длина их ствола составляла 12 калибров, дальность стрельбы – 14 км, масса снаряда 900 кг. Внушительные габариты орудия конструкторы Круппа стремились сочетать с максимально высокой мобильностью.[466] Огонь оно вело бронебойными снарядами со взрывателями замедленного действия.[467]

Первой целью немцы выбрали форт Понтис. Под сокрушительным огнем невиданной ранее силы он пал. В 12 часов 30 минут оставшиеся в живых защитники форта прекратили сопротивление. Этот ошеломительный эффект весьма негативно сказался на боевом духе защитников крепости; ситуацию усугубили слухи о применении германцами газовых снарядов[468] – причиной их возникновения, как и в случае с русской крепостью Новогеоргиевск, стали расползавшиеся по обстреливаемому форту облака пороховых газов и пыли.

Во второй половине дня немцы открыли артиллерийский огонь из гаубиц по форту Лонсен, в который перебрался вместе со своим штабом комендант крепости генерал Леман. Обстрел этого форта продолжался более двух часов и закончился мощным взрывом: один из снарядов угодил в склад боеприпасов.

Среди развалин форта немцы обнаружили генерала Лемана. Комендант крепости был без сознания. Когда его подняли на носилках, Леман пришел в себя и, увидев перед собой подошедшего Эммиха, с которым как-то встречался на военных маневрах, нашел силы сказать: «Прошу засвидетельствовать, что вы пленили меня потерявшим сознание».[469]

16 августа два последних форта крепости Льеж – Оллонь и Флемаль – сдались без боя.

С падением льежской крепости путь для главных сил германской армии через Маас был открыт. За это германцы заплатили недешево: они потеряли под Льежем до 25 тыс. человек. Тем не менее, их войска двинулись в глубь Бельгии. Германское главное командование подчинило 1-ю армию и кавалерийский корпус Марвица командующему 2-й армией Бюлову. Объединенные 1-я и 2-я армии правого крыла получили задачу отрезать бельгийскую полевую армию от Антверпена – большой крепости на севере Бельгии и развивать наступление в направлении Брюссель, Намюр. Наступление германских корпусов обеспечивалось воздушной разведкой.[470]

Бельгийская армия прикрывала направление на Брюссель, занимая рубеж протяжением в 30 км по р. Жете: три пехотные дивизии (1-я, 3-я и 5-я) от Жордуаня до Тирлемона, кавалерийская дивизия севернее у Диеста и Гелена; две дивизии (6-я и 2-я) располагались западнее – на р. Диль. 4-я бельгийская пехотная дивизия оставалась еще в Намюре.

Однако ввиду сильного нажима противника и явной угрозы быть отрезанными от Антверпена бельгийское командование отдало приказ войскам, не останавливаясь за р. Диль, отходить к Антверпену, куда уже переехало бельгийское правительство. 20 августа бельгийская армия, теснимая противником, подошла к Антверпену и расположилась на линии южных и юго-восточных фортов крепости.

Выделив для обеспечения со стороны Антверпена 3-й резервный корпус, германские войска основными силами 20 августа заняли столицу Бельгии город Брюссель, а их 1-я, 2-я и 3-я армии вышли на фронт Брюссель, Намюр (охватывая последний с севера и юга), Динан и южнее, готовясь вступить в сражение с французскими силами. Те уже выдвигались навстречу противнику, готовясь к столкновению с ним в районе бельгийских Арденн и близ р. Самбре.[471]

Бельгийская крепость Намюр с девятью фортами, расположенная вверх по Маасу, обтекаемая с обеих сторон 2-й и 3-й германскими армиями, не могла сыграть какой-либо существенной роли для обороны приграничья. Командование осаждающими войсками, к которым вскоре присоединился 1-й авиаотряд, было возложено на командира гвардейского резервного корпуса генерала фон Гальвица, который, таким образом, получил в свое распоряжение группу почти в 90 000 человек.

Постоянный гарнизон крепости и 4-я полевая дивизия генерала Мишеля (всего около 37 тыс. человек) обороняли крепость в течение 5 дней – до 25 августа. В ночь на 20 августа на подступах к Намюру была установлена тяжелая артиллерия и произведен авиационный налет. В разы уступая противнику по численности, бельгийские войска вряд ли были способны организовать эффективную оборону крепости – их основные силы находились на марше в направлении Антверпена. К 23 августа обстрел стал практически непрерывным, а утром следующего дня 7 из 9 фортов Намюра были оставлены бельгийцами. 25 августа крепость пала. Лондонская «Таймс» писала перед этим, что Намюр выдержит шестимесячную осаду, а он пал через четыре дня. В Англии говорили с явным желанием преуменьшения, что «падение Намюра всеми признается как явная неудача... значительно сократившая шансы на быстрое окончание войны». Германцы взяли в Намюре 6700 пленных и захватили, кроме вооружения крепости, 12 полевых орудий. Кроме того, им досталось большое количество автомобилей, грузовиков, горючего, съестных припасов и всякого рода военного имущества. Потери же германцев (около 1 000 человек, из которых четверть убитых) были гораздо менее значительными, чем при атаке Льежа.

Из более или менее подготовленных к долговременной обороне крепостей в распоряжении бельгийских войск оставался лишь Антверпен. Стратегически важный порт, «заряженное оружие, наведенное на сердце Британии» по определению Наполеона Бонапарта[472], он будет взят в ночь на 7 октября силами германской особой армейской группы «Безелер» (название – от фамилии командующего генерал-полковника Г.Г. фон Безелера[473]) на базе 3-го резервного корпуса. Оставление же бельгийской армии на удержание импровизированных плацдармов после сдачи противнику позиций на реках Диль и Жета было нецелесообразно уже после падения Льежа. Демонстрация защиты своего нейтралитета была уже выполнена. Бельгийцам теперь следовало идти на соединение с французами и англичанами, не подвергая себя истощению в безнадежных боях.

Следует сказать, что немцы уже с начала вторжения в пределы Бельгии не считались с исторически сложившимися обычаями войны и нормами международного права. 4 августа, в первый день вторжения в Бельгию, они сожгли дотла бельгийскую деревню Баттис, а в городке Версаж расстреляли шесть человек. В дальнейшем репрессии немцев против бельгийского гражданского населения приобрели еще более масштабный характер. В течение первых трех недель августа немцы провели массовые расстрелы жителей городов Анденн, Тамин и Динан. В Анденне немцы расстреляли 211 человек, в Тамине – 384, а в Динане – 612. В Тамнне немцы открыли огонь по людям на центральной площади города, и тех, кто не погиб от пули, добили штыками. Среди погибших было много детей и женщин. Заметим, что если во время Второй Мировой войны массовые экзекуции ни в чем не повинных людей проводились особыми командами немцев, то а 1914 году в Бельгии мирных жителей расстреливали обычные солдаты из немецких полевых армий, а в Анденне расправу над жителями учинили бывшие резервисты.

В конце августа немцы устроили настоящий погром в Лувене, «бельгийском Оксфорде», культурном центре страны. В ночь на 25 августа немцы приняли раздавшуюся стрельбу за огонь снайперов из числа якобы находившихся в городе франтиреров, хотя на самом деле стрельбу открыли входившие в город новые немецкие части. Посчитав, что в городе орудуют франтиреры, немцы начали обстреливать все подозрительные дома, а с утра принялись громить город. Cолдаты германского ландвера обыскивали мирных жителей Лувена; любого, у кого обнаруживался хотя бы нож с лезвием длиннее, нежели у перочинного, ждал почти неминуемый расстрел. Как вспоминал позднее очевидец, к 11 часам утра 27 августа город был мертв, и его оглашали уже не выстрелы, а треск пламени в гигантских кострах на улицах.[474] За три дня немцы расстреляли 209 ни в чем не повинных людей, разрушили 1100 зданий и сожгли на кострах 230 000 книг из университетской библиотеки.[475]

Бесчинства немцев в Лувене вызвали новую волну возмущения в европейских странах и США. В появившихся публикациях отмечалось, что немцы на этот раз подняли руку не только на мирных жителей, но и на культурные ценности. Британские газеты в те дни выходили под заголовками: «Полное уничтожение Лувена»[476], «Ужасные примеры варварства» и т.д. В Германии реакция на произошедшие в Лувене события была противоположной. Немецкие интеллектуалы в угаре патриотических чувств обвинили в развязывании войны русских варваров, английских обывателей и французских декадентов, поставивших себе целью уничтожить великую немецкую цивилизацию. В том числе видные ученые Макс Планк и Вильгельм Рентген высказались категорически против сбора пожертвований, подписав совместное заявление, в котором оправдали действия немецких солдат, объявив зачинщиками беспорядков бельгийских франтиреров, а резюмируя, заявили, что, если бы не доблестные немецкие воины, немецкая культура была бы давно уничтожена. Ответом этой позиции стали многочисленные гневные отповеди представителей британских и французских академий с призывами не восхвалять бесчинства германских войск, а вместе работать во имя взаимного примирения народов Европы.[477]

Спасение бельгийской культуры во многом легло на плечи беженцев, около 100 тысяч коих в 1914 г. эмигрировали в Британию и вывезли туда огромное количество произведений искусства. Их стараниями в Национальном музее Уэльса была создана и до конца войны функционировала экспозиция, прозванная «малой Бельгией».[478] На просторах же материковой Европы солдаты Британского экспедиционного корпуса плечом к плечу с бельгийскими соратниками сражались за право бельгийского народа на самостоятельное существование, за его многовековую культуру. Однако эти события выходят за рамки настоящего исследования.

Подводя итог проведенного исследования, следует сказать, что после начала военных действий на своей территории, Бельгия не просто формально пыталась защищать свой нейтралитет, а оказалась союзницей Великобритании, Франции и России, и ее войска продолжили участвовать в военных действиях и после трагического захвата ее территории. В результате сопротивления Бельгии и ведения военных действий на ее территории с 4 августа по 12 сентября 1914 г. первоначальные германские планы вторжения во Францию были нарушены. Сопротивление Бельгии, помощь которой оказали Франция и Великобритания, задержало продвижение немецких войск, перешедших бельгийско-французскую границу только через 23 дня после начала мобилизации во Франции. Формально нарушение бельгийского нейтралитета стало обоснованием вступления в Первую мировую войну Великобритании.

Ослабленная боями бельгийская армия не могла оказать решительного и длительного по времени противодействия противнику. Однако бельгийский народ не смирился с иноземной оккупацией и мужественно восстал против чужеземных захватчиков. Чем больше углублялись германские войска в бельгийскую территорию, тем сильнее и чаще стали проявляться партизанские действия, выражавшиеся в вооруженных нападениях на мелкие части вражеских войск, разъезды, обозы и тыловые учреждения. Германское командование применяло к населению жестокие репрессии. Но это не останавливало бельгийских патриотов, и германское командование вынуждено было принимать особые меры для охраны тыловых сообщений.

В течение всей войны бельгийские войска потеряли в общей сложности 64 процента личного состава, тем не менее, в боевых действиях на стороне Антанты неизменно участвовало 6 бельгийских дивизий[479]; король бельгийцев Альберт I постоянно пребывал в действующей армии, со своими войсками.[480] А в невероятно сложном для русской армии 1915 году «Великого Отступления» ряды императорской армии пополнил бельгийский броневой автодивизион, по свидетельству его командующего генерала Риккеля, достойный своей доблестью русских наград.[481] Эти страницы истории, наряду с героической обороной бельгийских рубежей, многое могут напомнить нам, многое объяснить в перипетиях истории Великой войны, в которую, по выражению писателя Алексея Толстого[482], стон почти, скорбное, кровью залитое имя Бельгия было вписано самоотверженностью и беззаветной верностью своей земле и своему народу.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ШПИОНОМАНИЯ КАК ФАКТОР ДЕМОРАЛИЗАЦИИ

ВОЙСК ГАРНИЗОНА КРЕПОСТИ НОВОГЕОРГИЕВСК

В КАМПАНИЯХ 1914-1915 гг.

 

Шпиономания, обусловленная антисемитскими настроениями в войсковой среде Варшавского укрепленного района, обострилась в разы с началом Первой мировой войны. Особенно сильно это сказалось на моральном состоянии гарнизона крепости Новогеоргиевск. Распространение слухов о бессчетных изменах евреев, их пособничестве немцам, вкупе с преувеличенными представлениями о приближающихся силах противника подрывало боевой дух солдат. С начала Первой мировой войны преследование соглядатаев в крепости приобретало все более гротескные и, как правило, антисемитские по духу формы, причем подчас причиной тому были неоправданные действия самого командования. Очевидец этих событий припоминает, что отбытие из Нового Двора семейства, содержащего кожевенную лавку, часто посещаемую солдатами, было расценено ими однозначно: «Шпионы, ясное дело».

Приказ войскам укрепленного района, крепость Новогеоргиевск, от 27 ноября 1914 года, подписанный Бобырем, гласил: «…при занятии населенных пунктов брать от еврейского населения заложников, предупреждая, что в случае изменнической деятельности какого-либо из местных жителей заложники будут казнены» (и это при том, что евреи составляли более половины населения Новогеоргиевска и его окрестностей – Новый Двор вообще был населен практически исключительно ими). Позднее, в мае 1915 г., видимо, не удовлетворившись результатами локального проведения такой политики, Ставка отдала предписание практиковать взятие в заложники евреев на всем фронте. Немудрено, что в 1918 г. в Модлине стремительно установил свое влияние бунд.

Не следует обходить вниманием и несколько более ранний эпизод – явка с повинной в окружную Петроградскую контрразведку вернувшегося из плена подпоручика 25-го Низовского полка Я.П. Колаковского, назвавшегося германским шпионом. Его сомнительные показания стали исходной точкой пресловутого «дела Мясоедова», но поначалу одно из главных мест в них занимало якобы имевшее место поручение германского Генерального штаба убедить коменданта крепости Новогеоргиевск сдать ее за 1 миллион рублей. Исследовавший данный вопрос советский историк К.Ф. Шацилло отказывал показаниям Колаковского в доверии, однако нам следует ясно представлять себе нанесенный ими вред – шпиономания, сотворенный ею образ повисшего над Новогеоргиевском дамоклова меча измены заразили Верховное командование. Само собой, и в обществе и на фронте ситуация в дальнейшем менялась лишь к худшему. В результате еще в конце 1914 года уже по всей империи в конвертах житейской переписки кочевали слухи о готовности коменданта Новогеоргиевска сдать крепость неприятелю, и пресечь измену удавалось будто бы лишь Верховному главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу, примчавшемуся в крепость и собственноручно прикончившему Бобыря.

Командованием, представителями власти, в том числе и духовной, делались попытки амортизировать воздействие шпиономании на сознание фронтовиков – протопресвитер РИА Шавельский в том числе и летом 1915 года объезжал крепости западного порубежья, окормляя «христолюбивое воинство», был и в Новогеоргиевске. Об оснащенности церковных штатов крепости выше уже говорилось, однако следует признать, что даже самые истовые молитвы не давали должного эффекта, так как обстановка осложнялась с каждым днем.

Особенно серьезный урон моральному состоянию гарнизона нанесла гибель начальника инженеров крепости полковника Короткевича-Ночевного, убитого 17 июля во время инспекционной осмотра передовых позиций. В поездке его сопровождали начальник инженеров Северного отдела крепости полковник Худзинский (убит), инженер вымысловского сектора того же отдела Коршун (ранен) и его помощник – саперный офицер (пленен вместе с водителем автомобиля). «Солдатский вестник» преобразил этот трагический инцидент в добровольный переход с массой важнейшей документации на сторону противника начальника обороны южного отдела крепости генерал-майора А.К. Кренке, в поездке вовсе не участвовавшего.

Однако у этих слухов была достоверная основа, так как немцами был захвачен портфель Короткевича, генеральный план укреплений Новогеоргиевска с обозначением мест расположения тяжелых батарей. Таким образом, в один день было подорвано доверие гарнизона к высшему командованию и раскрыта вся система укреплений Новогеоргиевска, до того момента неизвестная противнику. Несомненно, серьезной утратой для подготавливающегося к обороне гарнизона крепости стала гибель полковника Короткевича, признаваемого современниками за исключительно грамотного военного инженера, даже если учесть его не вполне адекватное состояние его психики (о чем свидетельствуют в своих воспоминаниях его сослуживцы) незадолго до гибели.

Таким образом, и чины из штаба командования фронтом, и офицеры самого новогеоргиевского гарнизона непродуманными действиями лишь поднимали уровень антисемитизма в воинской среде, в наиболее плотно населенном евреями регионе. Деморализация войск – едва ли не главный фактор провала обороны Новогеоргиевска в августе 1915 г. – была в подобных условиях вполне закономерна и ожидаема.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ФАКТОРЫ ПАДЕНИЯ

КРЕПОСТИ НОВОГЕОРГИЕВСК В АВГУСТЕ 1915 г.

В СВЕТЕ НОВЫХ ДАННЫХ

 

Как уже было сказано, историю крепости Новогеоргиевск нельзя назвать жалуемой вниманием отечественных военных исследователей. В отсутствие специальных работ по данной теме историками затрагивались лишь ее отдельные аспекты. Между тем именно Новогеоргиевск заслуживает комплексного изучения его истории и роли в ведущихся Россией на западных границах войнах. В ходе боевых действий на русском фронте Первой мировой войны осада этой крепости носила в известной степени экстраординарный характер, так как мощнейший Новогеоргиевск, обеспеченный гигантским гарнизоном, в августе 1915 года пал после лишь десятидневного сопротивления отнюдь не первоклассным германским частям в результате тыловой операции.[483] Чем объяснялись эти, на первый взгляд алогичные итоги и насколько они были закономерны? Ответам на эти вопросы и посвящено настоящее исследование.

Итак, какой фактор обороноспособности войск следует указать в качестве важнейшего, первоочередного, наряду с обеспечением их оружием? Безусловно, это моральная готовность солдат и офицеров к обороне, уровень боевого духа войск. С начала кампании 1914 г. психологический фон в войсках гарнизона крепости был нестабилен и далек от идеального состояния. Одной из главных причин стало тому пленение умов очень и очень многих солдат и даже офицерских чинов находящихся в Новогеоргиевске частей шпиономанией. Ввиду того, что привислинский регион являлся наиболее плотно населенным евреями на всем западе Российской империи, шпиономания в являвшейся основой Варшавского укрепленного района крепости приобрела стойкие антисемитские черты.

Военное министерство в ряде случаев также способствовало росту антисемитизма в войсковой среде – к примеру, за период нахождения на посту военного министра П.С. Ванновского – с 1881 по 1898 годы – был составлен перечень должностей, на которые не допускались евреи и поляки,[484] весьма громоздкий и переполненный разного рода оговорками. С начала Первой мировой войны преследование соглядатаев в крепости приобретало все более гротескные и, как правило, антисемитские по духу формы, причем подчас причиной тому были не вполне оправданные действия самого командования. Приказ войскам укрепленного района крепость Новогеоргиевск, от 27 ноября 1914 года, подписанный комендантом Новогеоргиевска генералом от кавалерии Н.П. Бобырем, гласил: «…при занятии населенных пунктов брать от еврейского населения заложников, предупреждая, что в случае изменнической деятельности какого-либо из местных жителей заложники будут казнены»[485] (и это при том, что евреи составляли более половины населения Новогеоргиевска и его окрестностей[486] – Новый Двор вообще был населен практически исключительно ими![487]). Позднее, в мае 1915 г., видимо, не удовлетворившись результатами локального проведения такой политики, Ставка отдала предписание практиковать взятие в заложники евреев на всем фронте. В распоряжении исследователей имеются зафиксированные случаи задержания евреев из числа гражданских лиц «с возмутительными листками», как, например, в канун 1915 г. в Зегрже.[488] Однако реакция со стороны командования на подобные инциденты приобретала подчас гротескные формы, не в последнюю очередь из-за невнимания, либо незнакомства с опытом обороны Модлина вековой давности.

Усугубленной антисемитизмом шпиономанией была порождена и нанесшая неизмеримый вред железнодорожным коммуникациями всего Северо-Западного фронта, перемещению его войск, правительственная мера по интернированию евреев из прифронтовой полосы. Масштабы этой акции прослеживаются на примере вывозимого на восток империи еврейского населения прифронтовой полосы – из одной лишь Курляндской губернии предполагалось интернировать до 300 тысяч евреев,[489] при этом в срочнейшем порядке. Также 26 июня началось выселение колонистов – германских подданных; им главный начальник снабжений армий Северо-Западного фронта генерал от инфантерии Н.А. Данилов предоставлял лишь пятидневный срок на добровольный отъезд, по истечению которого должна была последовать отправка по этапу.[490]

Данное решение объяснялось борьбой с возможными случаями шпионажа, пособничества неприятелю и прямого предательства, а результатом стал выход перемещения беженских масс из-под контроля властей, резкое затруднение деятельности транспорта. Еще в октябре 1914 г. германские войска, отходившие из левобережной Польши, широко применяли заграждения от преследования, выражавшиеся в порче всех железнодорожных путей, мостов и переправ.[491] Почти год спустя тяжелейшее отступление уже русских войск из западных губерний сильно осложнилось эвакуацией их населения. К осени лишь за месяц беженцами было захвачено 115 тысяч товарных вагонов. В декабре 1915 года генерал Алексеев в телеграммах главнокомандующим армиями признал: «Производившееся в августе и сентябре выселение мирного населения и последовавшая затем перевозка его в глубь империи совершенно расстроила железнодорожный транспорт...». Сеть коммуникаций действительно функционировала на пределе возможностей, и никто не мог гарантировать, что ее не поразит транспортный коллапс; это наверняка сознавали и в Ставке. Однако там забыли о главном, сказанном еще в прошлом столетии: «В современных маневренных крепостях успешная артиллерийская борьба, а вместе и упорная оборона без посредства целой сети железных дорог – невозможна».[492] Дальнейшее развитие событий под Новогеоргиевском подтвердило справедливость этих слов.

В ходе любой войны подспорьем командованию сторон служит опыт ведения боевых действий прошлого. В декабре 1812 г. предприимчивые казаки создавали ощутимые затруднения для передовых отрядов отступающих из пределов России французских войск – они разводили на льду Вислы гигантские костры с тем, что бы лишить противника естественных переправ через реку.[493] В ХХ же столетии состояние надводных коммуникаций в том же регионе повлияло на исход операции под Новогеоргиевском едва ли не больше, чем кризис железнодорожных.

Именно охрана мостовых переправ через Вислу была поставлена в качестве главной задачи будущим укреплениям Модлина еще Наполеоном Бонапартом. Однако развитие надводных коммуникаций в регионе в последующие десятилетия оставляло желать лучшего. Исправило, но не слишком, ситуацию наведение в 1836 году навесного моста средней протяженностью 88 м через Нарев. Прослужив довольно долго, он был разрушен бурным речным потоком.[494] В это же самое время возведение мостовых переправ в Привислинском крае тормозилось за счет развития речных коммуникаций в Средней Азии[495] (рассматривался проект использования предназначенного для работ на Висле мостостроительного материала в наведении мостов через Амударью) и Придунавье. После реализации в 1910 г. плана стратегического развертывания военного министра генерала от кавалерии В.А. Сухомлинова и разоружения большинства крепостей западного театра, кроме Новогеоргиевска, последнему в качестве важнейшей функции было вменено обеспечение войскам в районе крепости свободного перехода через Вислу и Нарев.

На деле же их количество в приданном крепости районе на начальном этапе военных действий на западном театре и в период мобилизации было немногочисленным. Кроме одного моста для колесного движения (пусть и с возможностью приспособления для прокладки железнодорожных путей), и железнодорожного моста через Нарев были лишь 2 понтонных переправы через Вислу – у Плоцка и Влоцлавска, причем обе они подлежали разрушению уже в первые дни мобилизации.[496] Позже, в ходе Лодзинской операции, в ноябре 1914 года, отсутствие мостов на Висле ниже Новогеоргиевска не позволяло оперативно перебросить в район активизации боевых действий корпуса 1-й армии, тем самым создавалась угроза тылу 2-й.[497] Генерал от кавалерии П.К. Ренненкампф лично неоднократно ездил к генералу Бобырю с требованием наладить переправы, однако штаб фронта категорически отказывал ему в этом.[498] Меры были приняты с серьезным запозданием и лишь после того, как Ренненкампф потребовал присылки инженерных частей и материала для ведения мостостроительных работ, превысив свои полномочия.

С учетом произведенной отступающим в октябре противником тотальной порчи мостов и переправ, к началу кампании 1915 года были скорее закономерными ситуации, подобные описываемой в воспоминаниях штабс-капитана 13-го Лейб-Гренадерского царя Михаила Федоровича полка К. Попова, когда его полку пришлось несколько часов ожидать разрешения на проход по новогеоргиевскому мосту; «для меня это было совсем непонятно» – справедливо сетовал офицер.[499] Летом 1915 года никто из командования фронта не мог утверждать, что подобная ситуация, могущая стать роковой, не повторится, если учесть перегруженность железнодорожных коммуникаций и общий транспортный хаос. Таким образом, в вопросах поддерживания коммуникаций на театре военных действий в период Первой мировой войны противник России усвоил практиковавшийся ее войсками еще в начале XIX в. опыт лучше, нежели Ставка. Локализация Сухомлиновым функций мощнейшей крепости на сбережении переправ стала скорее тактическим откатом к эпохе Наполеоновских войн, нежели примером оправданного использования опыта.

Таким образом, в ходе боевых действий в районе Новогеоргиевска кампаний как 1914, так и 1915 гг. ни комендантом крепости, ни штабом командования Северо-Западным фронтом, ни Ставкой должных мер по поддержанию военной инфраструктуры на необходимом уровне, а равно и морального состояния войск предпринято не было. Наряду с этим и некоторые успешные тактические шаги конфликтов минувших эпох пропали втуне на ниве русской военно-тактической мысли. В силу этого во многом были закономерны и бесславный характер реставрации событий Отечественный войны 1812 г.[500], как на страницах столичной прессы именовалось «Великое Отступление» русской армии в 1915 г., и ставшее его апофеозом падение Новогеоргиевска, в целом безотносительно уровня развития его укреплений.

 

 

 

 

 

 

 

ПЕРВЫЙ, ПОСЛЕДНИЙ ПРИКАЗ

 

На момент февральского переворота русская армия достигла по своей численности и по техническому снабжению ее всем необходимым наибольшего за всю войну развития.[501] Планируя кампанию 1917 года, Антанта основную роль отводила именно действиям России на Северном и Западном фронтах. Революции буквально предшествовала Митавская операция, в ходе которой были прорваны германские позиции в Прибалтике.[502] Однако одновременно с этим внутри армии уже начал вызревать кризис, в действительности ее мощь была подорвана.

Процесс разложения, сопряженный с промышленным кризисом, большими людскими потерями и обостренной социальной нестабильностью, конечно, не был однодневным. Тем не менее, нам известна дата с точностью до часа, начиная с которого гибель и деморализация стали необратимыми. Это – 4 часа утра 2 марта 1917 года – обнародование приказа № 1 по петроградскому гарнизону…

Как ни странно, сами военные ни в тот момент, ни позднее – например, в эмиграции – специально не задавались вопросом происхождения, природы этого губительного для всей Императорской Армии акта. Причины, обстоятельства его появления отступали на второй план перед последствиями, расхождение мнений относительно которых доходило до абсурда. В глазах большевиков, появление Приказа внесло значительное успокоение в ряды разбушевавшейся солдатской массы.[503] Однако существовал и другой взгляд на последствия, вызванные публикацией приказа № 1: «…преступный приказ номер первый, которым наносился могучий предательский удар с тылу по Русской армии…».[504]

Так вышло, что история «приказа № 1» до сих пор представляет из себя предмет споров и дискуссий историков; она, по сути дела, до конца не ясна. Вполне естественно, что в советское время разработок по этому вопросу не велось. Он казался решенным – Приказ считался счастливым завоеванием буржуазной революции, а затем был использован большевиками в деле победы Великого Октября.

Значение того, что приказ № 1 просто-напросто имел место, как для поздних исследователей, так и для ряда участников Февральской революции («победителей») было и оставалось неоспоримым. Революционный пафос тех дней был пронесен через все последующие 70 лет, и отступил лишь после очередной переоценки ценностей – августа 1991 года.

Так кому же был по-настоящему выгоден приказ № 1? И, следовательно, какая из сил революции инспирировала его создание?

Для ответа на эти вопросы необходимо поподробнее разобраться в приведших к составлению подобного документа обстоятельствах, выяснить, как развивались события, начиная с утра 1 марта.

Оно ознаменовалось чрезвычайным волнением Петроградского гарнизона. С раннего утра в Исполнительный Комитет Петросовета прибывали представители различных воинских частей гарнизона с жалобами на офицеров, якобы пытавшихся разоружить солдат. По сути дела, эти заявления не подтвердились ни расследованием военной комиссии Думы, ни какими-либо осязаемыми доказательствами со стороны Совета. Подчас неодобрение